Историческая традиция Франции

Гизо вторил Мишле: «Именно Франция возвещает миру мысли каждой из наций. Ее устами вещает Глагол Европы… Именно в ней скорее, чем в любом другом народе, развивается… чувство всечеловеческое… Чем сильнее чувство это прорастает в груди представителей других наций, тем сильнее ощущают они родство с французским гением, с самой Францией; уже одним своим немым подражанием они возводят ее в сан первосвященника новой цивилизации (курсив мой. – А.Г.)»[659].

Франция обладает уникальным «инстинктом социальности», утверждал Мишле, толкуя «социальность» в самом широком, «всечеловеческом» смысле. В этом ее преимущество перед другими европейскими нациями, в этом значение ее для всего человечества: «Многое должно быть прощено этому народу за его благородный инстинкт социальности. Он интересуется состоянием свободы в мире, обеспокоен бедствиями в самых отдаленных местах. Все человечество вибрирует в нем»[660].

«Как совершался в Европе труд освобождения человеческого рода, – задавался вопросом Мишле. – В какой пропорции содействовали этому… Франция и Италия, Англия и Германия?»[661] Отметив вклад каждой из стран, Мишле выделял универсальность французского гения, его способность к творческому заимствованию и бескорыстному прозелитизму: «Франция сделалась итальянкой в XVI веке, англичанкой в конце XVIII века. Зато в XVII веке и в нашем (XIX. – А.Г.) она офранцузивала другие нации»[662].

С Мишле был согласен Гизо: «Ясность, общежительность, открытость суть особенности французской цивилизации, и особенности эти дают ей право идти во главе цивилизации европейской»[663].

Принципиально существенным в этих оценках было провозглашение открытости французской культуры, ее способности к заимствованиям как предпосылки универсальности, способности воздействовать на другие культуры. Универсальность французской культуры была осознана и представлена как особенность национальной идентичности.

Критичный к наследию Революции и особенно к формам, в которых она совершалась, Токвиль выделял ее универсалистский пафос: «У Французской революции не было определенной территории… Она стерла на карте все старые границы. Она сближала или разъединяла людей наперекор законам, преданиям, характеру и языку, иногда поселяя вражду между гражданами одного государства, а разноплеменников делая братьями; или, вернее, над всеми отдельными национальностями она создала общее интеллектуальное отечество». Пламя революционных идей в результате «зажгло всю Европу», чему, подчеркивал Токвиль, не было прецедентов до ХVIII в.[664]

Сознание отечественного вклада в цивилизацию человеческого рода согревало сердца французов в самых трагических для страны испытаниях. По словам Люсьена Февра, цивилизация – это «прекрасный подарок, сделанный Францией Европе и всему миру. Тем более прекрасный, что цивилизация вот уже три года является для нас всего лишь надеждой»[665]. Эти слова были сказаны основателем школы «Анналов» в оккупированном Париже.

Де Голль глубоко усвоил идею историков романтической школы об универсалистском призвании Франции. При этом он уточнил, что универсализм возник задолго до Революции и является коренной особенностью нации. Людовик Святой был для президента «первым французским правителем, репрезентировавшим идею универсальности – идею, что мировой порядок может быть прочным, только если основывается на справедливости и опирается на международное право, под углом зрения братских отношений между народами»[666].

«Призвание Франции, предназначение Франции – это призвание и предназначение общечеловеческие», это «служба человечеству» – говорил де Голль накануне деколонизации Черной Африки. По его убеждению, между Францией и свободой в мире «существовал многовековой пакт». Именно такое понимание национальной идентичности и международной роли Франции позволило ему, как считают даже критически настроенные французские историки, стать «великим деколонизатором» (М. Винок), ликвидатором колониальной империи[667].

Между тем сопровождавший деколонизацию подъем антиколониализма, а затем увенчавший ее «постколониализм» значительно умерили пафос цивилизаторской миссии Франции, тогда как постмодернистское изобличение цивилизации Нового времени довело эту идею почти до аннигиляции. Немалую роль сыграло и утверждение «евроустроительного» духа, способствовавшего растворению цивилизационных особенностей Франции в общеевропейских культурных процессах.

Характерно, однако, что сами европейцы – англоязычные, италоязычные и иные исследователи века Просвещения воспротивились умалению роли Франции. Отмечая влияние французской культуры на родную страну, шведский историк Гуннар фон Прошвиц риторически вопрошал: «Разве вся просвещенная Европа не была в большой мере Европой французской?.. Париж становится салоном Европы и задает ей тон. Вся Европа подражает Франции, следует ее моде, зовет к себе ее художников и вместе с новыми идеями воспринимает слова, которые их передают»[668].