Историческая традиция Франции

В отличие от «цивильности», происходившее от древнегреческих «полис» и «полития» понятие «police» непосредственно вводило в сферу права, администрации, управления. То была вместе с тем качественная оценка этой сферы. Уже в ХVII в. французские авторы классифицировали народы в соответствии со шкалой, на нижней ступени которой находились «дикари», выше шли «варвары», далее народы, обладавшие civilité, politesse и, наконец, мудрой police. У последних «сила подчинена законам», а «самый истинный и заслуженный почет воздается духовным качествам»[682].

«Цивилизация» заместила police в этих значениях, хотя и в период Революции термин еще означал общественный порядок в широком значении надлежащего государственного устройства. Таков, например, смысл доклада Сен-Жюста в Конвенте 26 жерминаля II г. «Sur la police générale». Переведя название буквально «Об общей полиции», издатели русского собрания текстов якобинского лидера не преминули отметить множественность значений термина – «политика», «управление», а также «благонравие», «благочиние» и «цивилизованность»[683].

Что касается непопулярности самого термина «цивилизация» в революционный период, то, по Элиасу, это можно объяснить связью понятия с представлением о постепенном, эволюционном процессе. Оно было «лозунгом реформы, а не революции»[684]. Однако впоследствии Революция все больше осмысливалась как инструмент цивилизации Нового времени. Хотя оценки Французской революции в историографии претерпели в последней трети ХХ в. радикальную метаморфозу, в сознании огромного большинства французов она остается не только важнейшим событием политической истории, но и феноменом, имеющим выдающееся цивилизационное значение. Для 74 % (по данным опроса 1987 г.) Революция ассоциируется с Декларацией прав человека и гражданина[685] (против 55 % —с взятием Бастилии и всего лишь 4 % – с победой при Вальми и Днем Федерации 1790 г.). Выявляется таким образом, замечает Марсель Гоше, историческое значение Революции как «вступления в политическую модерность, ценности которой с тех пор восторжествовали повсюду»[686].

Просвещение

Цивилизационное значение Революции было опосредовано Просвещением, которое вошло в историографическую традицию Франции (как и других стран мира) в плотном с ней сплетении. По афористическому выражению Бенедетто Кроче, «Революция стала триумфом и катастрофой Просвещения. Она же стала катастрофой и катарсисом историографии Просвещения»[687]. Об этом позаботились прежде всего сами революционеры. «Пантеонизацией» классиков Просвещения – торжественным захоронением в церкви Св. Женевьевы, превращенной в усыпальницу выдающихся людей Франции[688], сначала Вольтера (1791), а затем Руссо (1794) – революционная власть подчеркнула эту связь. Просветители, говоря словами современника (Л.-С.Мерсье), воспринимались «первыми авторами Революции».

Идею подхватили контрреволюционеры. И если революционеры провозглашением преемственности с Просвещением стремились легитимировать свою деятельность, придав ей, наряду с законностью, еще и возвышенность, то их враги ставили целью «заклеймить и демонизировать как Революцию, так и Просвещение»[689]. Почином стал многотомный труд аббата Огюстена Баррюеля «Записки по истории якобинизма» (1797)[690]. Собрав многочисленные выдержки из сочинений и писем просветителей, отец-иезуит придал своему труду вполне наукообразный вид, так что некоторые современные авторы готовы видеть в нем «первую серьезную… попытку исторической реконструкции просветительского движения»[691].

Между тем историографическое значение труда Баррюеля ограничивается, пожалуй, изобретением термина «якобинизм» с последующим (например, у Ипполита Тэна) редуцированием просветительской философии и самой Революции к якобинскому террору. Подлинное же значение труда Баррюеля далеко от историографии. Автор сделался классиком конспирологического жанра, придав всей французской, а опосредствованно и европейской (были включены все просвещенные монархи) истории ХVIII в. вид «заговора масонов и философов».

Другое дело – Токвиль, который и проработал тему просветительского «авторства» Революции на философско-историческом уровне. Разрушительный характер Революции был, по Токвилю, предопределен тем, что программу преобразований вырабатывали неискушенные в «великой науке управления» люди. В середине ХVIII в. «литераторы сделались главными государственными людьми во Франции. При этом, в отличие от Англии, французские литераторы были отстранены от политического участия, но, в отличие от «немецких собратий», «не замыкались в сфере чистой философии и изящной литературы». В результате их уделом стала политика, «отвлеченная и книжная», «любовь к общим и отвлеченным теориям в области государственного управления».