Историческая традиция Франции

Перехватив инициативу у отстраненной от власти аристократии, литераторы присвоили ту функцию, которую при парламентской системе играют лидеры партий: они взяли на себя руководство общественным мнением. Тому способствовал образовавшийся вакуум влияния. «То место, которое аристократия прежде занимала в руководительстве умами, опустело», и, утратив вместе с политической властью общественное влияние, дворянство само поддержало новую элиту. Ее выдвижение явилось, таким образом, вдвойне закономерным.

Литераторы «проникали до корней современного им государственного устройства», а радикальные идеи переустройства общества были «им внушены картиной самого этого общества». При виде множества привилегий, «бремя которых чувствовалось все сильнее, тогда как причины их существования становились все менее понятными, – мысль каждого из них… сразу устремлялась к идее о естественном равенстве сословий». А от этой идеи – к «желанию перестроить общество своего времени по совершенно новому плану». Планы различались, но общим отправным пунктом было вместо «нескладных и причудливых учреждений», «не согласованных между собой» и «не приспособленных к новым потребностям», установить совершенный порядок на основе «простых и элементарных правил, почерпнутых в разуме и естественном праве».

Мало помалу созидалось «воображаемое общество», в котором все казалось простым и стройным, справедливым и разумным, и люди «стали жить мысленно в этом идеальном обществе». Так, впервые в истории совершилось «политическое воспитание великого народа», сообщившее Французской революции ее «особый дух»[692]. Этот дух выявился в страстной жажде новизны: «французы совершили деяние, на которое не решился никакой другой народ», создав «пропасть между тем, чем они были до сих пор, и тем, чем они желают быть отныне»[693].

Итак, истоки Революции следует искать в характере французского общества Старого порядка и прежде всего в его государственной системе. Мысль Токвиля актуальна и на рубеже ХХ – ХХI вв. Ее разделяет Роже Шартье: «Именно потому, что король, сосредоточивший в своих руках всю власть, хочет единолично править страной, возникает противовес его неограниченной власти в виде общественного мнения и умозрительной политики». Так, сам абсолютизм способствовал формированию и радикализации оппозиции. «Чем сильнее укрепляется абсолютизм, тем слабее он становится», – констатирует современный французский историк Дени Рише, оценивая административную централизацию, предпринятую Бурбонами в ХVII в.[694]

Провоцирующую роль сыграла доктрина верховенства интересов государства при сведении собственно государства к личности обожествленного правителя. «Размежевание, проведенное самой монархией между государственными интересами, которые единственно руководят действиями государя и оправдывают их, и моральным суждением, оттесненным в сознание частных лиц и руководствующимся христианской этикой, со временем обернулось против государя, которого судят, критикуют, обвиняют, поднимая на щит ценности, изгнанные из области политики»[695].

При этом, показывает Шартье, важнейшей предпосылкой утраты роялистской властью общественного престижа явились, вопреки утвердившемуся мнению, отнюдь не просветительское тираноборчество и не «поносная» литература памфлетов и низкопробных сочинений, в непристойном виде рисовавших придворные нравы. Происходило «тихое отчуждение», когда «за видимым уважением к властям и внешним следованием традиции стоит забота о себе»[696].

Параллельно происходило отчуждение французов от Церкви, в котором немало повинна опять-таки королевская власть выдвижением на первое место все тех же государственных соображений и интересов. «Включившись в Контрреформацию, Людовик ХIV, – отмечает Мишель де Серто, – опрокинул ее принцип самой манерой, которой хотел его утвердить»: «Политические институты использовали религиозные институты, внедряли в них свои критерии, господствовали над ними своим покровительством, ставили перед ними свои задачи». Религия сделалась служанкой государственного порядка, что не могло не привести, в конечном счете, к формализации религиозной практики[697].

В отчуждении от общества отчасти повинна и сама Церковь из-за той политики ортодоксальной индоктринации (см. гл. 4), которую Мишель де Серто афористически назвал «реконкистой»[698]. «Больше всего отвратили народ от религии, – пишет Шартье, – не обличения просветителей и материалистов, а религиозные наставления, обернувшиеся против себя самих из-за того, что священники предъявляли к верующим невыполнимые требования».