Историческая традиция Франции

Вопрос, таким образом, заключается, не только в том, что читали люди ХVIII в., но, скорее, как читали. Возникает новая манера чтения. «Наши добрые предки, – писал Мерсье, – читали романы в шестнадцать томов да еще считали, что они недостаточно длинны для заполнения вечеров». В ХVIII в. французское общество захватила «мания маленьких форматов». Люди читают во время прогулок и путешествий, читают быстро, переходя от одной книги к другой, от «философических книг» к памфлетам и пасквилям. «Ненасытное» потребление книг оборачивается выработкой скептического к ним отношения. «Новая манера чтения, – заключает Шартье, – лишает книгу ее непререкаемого авторитета», что опосредованно связано с подрывом непререкаемости других авторитетов. «В этом смысле перемены в манере чтения – составная часть более широких изменений», того, что назвали «десакрализацией»[704].

Шартье присоединяется к мнению, выраженному ранее другим исследователем эпохи Просвещения Альфонсом Дюпроном: «Мир Просвещения и Французская революция являются двумя… эпифеноменами более широкого процесса – процесса становления независимого… не чтящего ни мифов, ни религий (в традиционном смысле слова) общества людей, общества “современного”, т. е. не оглядывающегося ни на прошлое, ни на традиции… живущего настоящим и гостеприимно открытого будущему»[705].

Разумеется, опровержение прямой причинно-следственной связи между Просвещением и Революцией, распространенное в современной французской историографии, еще не означает отрицания всякой связи. Бронислав Бачко против формулировки «предшественники Революции» в отношении просветителей: те выступали не за революцию, а за реформы. «Тем не менее, – пишет историк, – трудно переоценить значение реформаторских идей в формировании новой политической ментальности. Общий арсенал идей и надежд, ценностей и ожиданий имел большее значение для формирования нового политического мировоззрения, чем все конкретные проекты реформ, накопившиеся в течение столетия».

А в центре просветительского мировоззрения оказался политический субъект, «вбирающий в себя суверенную власть общества над самим собой». Это, продолжает Бачко, новая политическая система. Она черпает легитимность не в традиции, а в преобразовании общества, в построении общественного порядка, обеспечивающего членам общества счастье, обществу процветание. Она обладает невиданным могуществом, ибо обретает способность решать все задачи, представленные Просвещением в социальной, политической и – не в последнюю очередь – в моральной сфере. Это «государство-педагог», призванное воспитать нового человека. Словом, это «просвещенная» власть, наделенная способностью действовать рационально, на основе требований Разума. При всем том «утопические мечты об ином социальном устройстве» сочетались с «умеренностью, чтобы не сказать политической робостью» в государственной сфере[706].

Очевидна тенденция последнего времени развести стремление людей Просвещения к новизне, ощущение или декларирование ими разрыва с прошлым, с одной стороны, и гораздо более сложную реальность, сплавившую разрыв и преемственность с прошлым, в том числе в сознании людей эпохи. Эта тенденция проявляется, в частности, в акцентировании связи между абсолютистской монархией и Просвещением.

Тема «умеренности» Просвещения сделалась весьма популярной в современной французской историографии, что объясняется понятным желанием авторов восстановить сбалансированность в общественном сознании и преодолеть тот крен в сторону радикализма, который был свойствен первой половине и середине ХХ в. «Никто из них даже не помышлял о революции», – говорит о просветителях многолетний руководитель Французского общества по изучению восемнадцатого века (1976–1988) Жан Сгар. Лишь немногих среди них можно считать «прогрессивными в современном смысле слова». Они лишь «рассуждали о прогрессе», пытаясь совместить эти рассуждения со «старыми предрассудками». В большинстве то были люди «вполне благонамеренные»[707].

Сгар откровенно объяснял свою идейную позицию сортом аллергии на «культ Просвещения». Он против отождествления всего комплекса идей Просвещения с «великими принципами» разума, свободы и веротерпимости, а заодно и с «великими чувствами». Против он и того, чтобы искать в Просвещении ответы на актуальные проблемы современного общества: произведения просветителей – это отклик «лишь на проблемы прошлого и языком прошлого».

Движение мысли к отказу от «культа Просвещения» обусловлено, по Сгару, наступлением на Западе эры процветания. В 60-х годах ХХ в. интеллектуалы считали, что им «предстоит участвовать в строительстве нового мира… Сегодня так же думают люди во многих странах, где будущее еще неопределенно. Но для тех, кто уже 50 лет живет в мире и благополучии», восторжествовал гедонизм. А соответственно «появилась возможность смотреть на то или иное произведение, как на объект потребления и удовольствия, а не как на послание из прошлого»[708].