Историческая традиция Франции

С опорой на знание древних языков стала развиваться библейская экзегетика, подвергшая сомнению различные догматы учения Церкви и собственно его канон, в отношении которого возник кардинальный вопрос: «Можно ли считать его Словом Божьим, непосредственно Им вдохновленным, закрепленным, написанным и переданным нам в его первоначальном виде?»[816]. Ришар Симон, отец французской библеистики, предпринявший критический перевод Писания, выступил одновременно с его филологическим анализом. В 1678 г. вышла в свет «Критическая история Ветхого Завета». Книга была запрещена Королевским советом, внесена в Индекс запрещенных книг, а ее автор исключен из ордена ораторианцев. Но это его не остановило, и в 1689–1693 гг. в Амстердаме выходят аналогичные издания Симона по Новому Завету.

Весьма любопытно, что Симон вначале получил поддержку и в своем ордене, и в Королевском совете. Запрет последовал лишь в результате настоятельного вмешательства Боссюэ. Вопрос о возможности выбора толкований потряс главного тогда во Франции защитника католической ортодоксии: как можно «заменить теологию грамматикой»? Поскольку Писание – «источник божественного происхождения», никто не имеет права толковать его как «чисто человеческий текст».

«Истина едина и неизменна, – проповедовал Боссюэ, – индивид должен ей подчиняться. Если бы каждый стремился к своей особой истине, воцарился бы хаос». Оспаривая ту самую тенденцию «индивидуализации» религии, которую Делюмо выявил еще в эпоху Возрождения, прелат провозглашал, что католик не имеет права на индивидуальную истину. «Что значит иметь мнение?» Свое мнение может быть только у еретика[817]. Но к концу ХVII в. епископ все чаще оказывался в изоляции, притом что, указывая своей критикой на самые чувствительные моменты нового направления, косвенно способствовал их интегрированию в общественное сознание.

Прошло время религиозной лояльности, которой придерживался Декарт: чувствуя, что мысль увлекает его в неизвестность, великий реформатор научного метода благоразумно спешил оговорить свою приверженность религии, в которой был воспитан, равно как и законам и обычаям своей страны. При новых веяниях необходимость в подобном благоразумии отпала. Наступило, писал Азар, «время инакомыслия, всех видов инакомыслия – возмутителей спокойствия, бунтовщиков, таившихся при Людовике ХIV в тени… ученых, отказывавшихся некритически принимать традицию, янсенистов, разжигающих свое пламя… всевозможных пиетистов, экзегетов, философов. Время Пьера Бейля»[818].

Метаморфоза постигла и учение Декарта. Вплоть до конца ХVII в. Декарт, по выражению Азара, был «королем», и его философия поддерживала религиозные устои. Но на рубеже веков выявилось критическое значение его метода. Картезианство становилось оплотом вольнодумия. И это заметил бдительный Боссюэ, разделивший учение Декарта на три части: (1) «полезные аргументы против атеистов и либертинов», (2) физические теории, не имеющие отношения к религии, (3) метод, отражающий в себе присущие новому веку «неодолимую потребность в критике» и «неумеренность разума»[819].

Бескомпромиссность Бейля вполне выражала эти «неодолимые потребности» и «неумеренность разума». Не отвергая христианство как религию для верующих, он подвергал сомнению гносеологические аспекты вероучения. «Если признать Откровение, – утверждал мыслитель, – религия истинна», но «следует подвергнуть Откровение суду философов». Таинства существуют только для тех, кто не способен к размышлению. Соответственно Бейль делил людей на «религиозников (religionnaires)», к которым, наряду с католиками, относил представителей других конфессий, и «разумников (rationaux)»[820].

Освобождение от всевластия религии в духовной сфере продвигалось с тех самых позиций, на которых оно приостановилось в начале века – с эмансипации сферы морали. Бейль, выступив преемником Монтеня и Шаррона, по словам Азара, «более отчетливо и более энергично, чем все предшественники, утвердил независимость морали от религии». Бейль оперировал реалиями жизни: «сколько куртизанок, воров и убийц со страстью почитают Мадонну» и сколько тех, «кто ежедневно подходит к алтарю, оставаясь негодяями»! Напротив, среди атеистов и либертинов есть немало моральных людей, не говоря уже о временах античности или о народах, не знающих христианства.

По Бейлю, «независимая мораль выше религиозной, поскольку она не ждет ни вознаграждения, ни кары и ведет счеты только сама с собой, тогда как вторая, внушая страх перед адом и надежду на рай, не может быть бескорыстной». Однако, комментирует Азар, «сокрушив мораль Божественного порядка, как возродить мораль в человеческом порядке?». Остается потребность в общественном благе, а, значит, в «обязанностях, соблюдение которых абсолютно необходимо для сохранения человеческого общества». На этом и строится новая мораль, «мораль честных людей», основанная на разуме[821].