Историческая традиция Франции

Далеко не сразу такое многообразие стало восприниматься как ценность и богатство. Напротив, с древности оно чаще осмыслялось правителями страны как вызов своей власти и угроза государственному суверенитету. Нередко многообразие страны выявлялось, по выражению Пьера Нора, «расколом (division)», который надлежало преодолевать, что власть и проделывала с соответствовавшей духу времени мерой жестокости. Крестовый поход против альбигойцев (1226), Варфоломеевская ночь (1572), подавление Королем-Солнцем восстания в Бретани (1675), «франко-французский геноцид» в Вандее 1793–1794 гг. (по числу жертв сопоставимый с колониальной войной в Алжире) – все это запечатлелись во французской, да и в мировой истории ярчайшими иллюстрациями насильственного утверждения государственного единства.

В известной мере можно согласиться с французским академиком, объясняющим властное стремление к единству энергией центробежных импульсов, рождаемых многообразием страны[834]. Если современная Франция до сих пор отличается, несмотря на проводившуюся в последние десятилетия децентрализацию, вероятно, наиболее высокой среди крупных стран Европы степенью административной унификации и наиболее значимой ролью столицы, то можно считать, что это и было проявлением многовековой политики обуздания этой центробежности.

Стремление к консолидации выражалось прежде всего в интенсивной политической и административной централизации страны. О методах и последствиях ее проведения нет единого мнения во французской историографии (см. гл. 3). Токвиль считал феодальные домены устоями гражданского общества и истолковывал ликвидацию их автономии как подавление общества государством. Для Мишле консолидировавшая страну королевская воля была эманацией народной воли: историк признавал «божественное право короля», поскольку оно выражало «божественную мысль – idée générale народа»[835].

Глашатай централизации как исторической необходимости, Мишле был вместе с тем едва ли не первым поборником единства многообразия в современном понимании этой проблемы. Восприняв важнейший постулат политической доктрины Руссо, тот самый, что воплотился в установлении Первой (якобинской) республики как «единой и неделимой», Мишле выступал убежденным сторонником сочетания политической централизации с культурной самобытностью исторических регионов – любовное живописание которых в «Картине Франции» (см. гл. 1) тому очевидное свидетельство. И учреждение департаментов он оправдывал, поскольку «не были при этом утрачены провинциальные традиции (nationalités de provinces), которые до того лишь увековечивали именем свободы локальную ограниченность (fatalités locales)». Замена провинций департаментами явилась, по Мишле, выражением французского гения, соединением «централизации с разделенностью»[836].

В историософии Мишле освобождение человечества от «фатальности», предначертанности его пути, включает и освобождение индивида от «локальных фатальностей», закрепощенности тесными родовыми и территориальными узами средневекового социума. «Это объединение Франции, эта ликвидация провинциализма часто считается простым следствием завоевания. Завоевание, – возражал историк, – может прикрепить друг к другу (attacher ensemble), сцепить враждебные части, но никогда не сможет их объединить. Завоевание и война позволили только провинциям открыться друг другу, дали возможность их изолированным жителям познакомиться; галльский дух, его приветливость и доброжелательность, его инстинкт социальности сделали остальное. Как бы ни казалось это странным, провинции, различающиеся климатом, нравами, языком, понимают друг друга, тянутся друг к другу, чувствуют себя солидарными»[837].

В современной историографии выявляется склонность к трактовке централизации как «внутренней колонизации», когда из жителей провинций «делали французов», по подобию «цивилизаторской миссии колониального предприятия за пределами Франции»[838]. Воспринимая централизацию как необходимость, историки все чаще отмечают ее издержки и темные стороны. Нора подчеркивает, что централизация принимала характер принудительной унификации страны государственной властью. Он приводит два примера «мощнейшего государственного нивелирования» – абсолютизм Людовика ХIV и Революцию[839]. Заключительным этапом в этом ряду можно назвать Третью республику. Восстанавливая революционную традицию как факт и символ государственной преемственности (флаг, гимн, национальный праздник), Третья республика постаралась упрочить и единство страны.