Историческая традиция Франции

Третью республику тем не менее потрясали политические кризисы, и один из них, «дело Дрейфуса» (1894–1906) прямо затронул сферу национального сознания. Уголовное дело ложно обвиненного в измене капитана французской армии, еврея по происхождению, дало толчок к развертыванию интенсивной антисемитской кампании, зачинателем которой в своей газете «Либр пароль» стал публицист Дрюмон, «автор бессмертного труда “Еврейская Франция”», как говорилось в эпитафии на его могиле, выбитой в 1942 г. (и уничтоженной распоряжением мэрии Парижа в 2002 г.).

Пространный (1200 страниц) памфлет Дрюмона о «засилии» евреев, изданный в конце 1885 г., сделался бестселлером, открыв серию подобных публикаций (по несколько дюжин ежегодно), которые психологически подготовили общественное мнение в отношении к «Делу»[396]. Cимптоматично, что начало кампании пришлось на время подготовки к торжественному празднованию столетия Революции, один из важнейших принципов которой, универсальность Прав человека и гражданина, антисемитская кампания сделала своей мишенью.

Тем не менее на первых порах верные принципам Революции республиканцы активно не реагировали. Так продолжалось до тех пор, пока не выяснилась ложность обвинения попутно с нежеланием военной юстиции его отменять. Открытым письмом Эмиля Золя к президенту Республики, вошедшим в историю под названием «Я обвиняю» (1902), где писатель потребовал вмешательства высшей государственной власти в ситуацию, уголовно-процессуальный вопрос превратился в вопрос политический, дело частного лица, попавшего в жернова ведомственного правосудия, стало государственной проблемой.

Тогда-то и выявилось в полной мере, что ультраправые ставят под вопрос национальное самоопределение республиканской Франции: если со времен Революции республиканцы вкладывали в это понятие чисто политическое содержание (вопрос государственного суверенитета), ультранационалисты придали ему подчеркнуто этническую и даже расовую тональность. Отодвигая на второй план внешнюю угрозу, они сосредоточились на борьбе с «внутренним врагом», иначе сказать – с республиканским режимом.

Не заметно германофобии у Дрюмона. Напротив, застрельщик антисемитской кампании открыто восхищался Германией – «мужеством ее солдат», «гением ее мыслителей и поэтов»; более того, клялся «никогда не использовать свое перо, чтобы разжигать к ней народную ненависть». У Морраса, как подмечает Дижон, исторический рубеж на Рейне и аннексия прирейнских провинций не возбуждали особых чувств. Идеолога коллаборационизма времен Виши, уроженца Прованса (ультранационалисты обычно бывали выходцами из провинции) заботила ситуация в столице: «его Германия – это Париж»[397].

Это была идеология «почвы и зова предков (terrains et morts)». «Именно Шарлю Моррасу, – подчеркивал симпатизирующий автор, – первому довелось придать национализму силу, которой у него никогда не было». Отвергнув «существующую форму французского сообщества»[398], идеолог и самая яркая личность всего ультраправого направления представил нацию в виде воображаемого сообщества соплеменников, наследников общего достояния. Этот «новый национализм» диктовал обращение к прошлому, каким в общенациональном масштабе был явлен идеализированный в патриархальном стиле Старый порядок. При известных различиях национализм ультраправых был тесно связан с реставрационистскими устремлениями.

С поворотом к прошлому радикально изменился эмоциональный настрой общественного мнения. «Даже став реваншистским, республиканский патриотизм, – отмечал Клод Дижон (имея в виду Гюго как певца патриотизма и Гамбетту как его «политическое воплощение»), – был в своей основе оптимистическим; он опирался на сознание силы, которую нужно только пустить в ход, чтобы право возобладало»[399]. Однако время шло, а силы не прибавлялось. Режим Третьей республики никак не мог укрепиться, страна раздиралась антагонизмами, теряя международные позиции и подвергаясь угрозам со стороны могущественного соседа.

Для националистов создались все условия. После поражения под Седаном национальное сознание было уязвлено. Самые серьезные последствия это имело «не столько для гордости народа, сохранявшего убеждение в своем величии, сколько, – считает Прохассон, – для существа его идентичности». Обращение к национальному прошлому, характерное для нового национализма, было ничем иным, как «реакцией на чувство упадка»[400].