Историческая традиция Франции

Ультраправые разжигали общественные страсти, чтобы (заимствуя мобилизационные приемы левых) добиваться политических целей. «Упадок Франции» представители нового национализма списывали на Революцию и трактовали неизлечимой болезнью Третьей республики. И даже для более умеренных типа Мориса Барреса «золотой век» Франции был позади, а настоящее страны представало в самых мрачных тонах. «Подобно своим учителям Тэну и Фюстель де Куланжу, – пишет Дижон, – Баррес видел Францию больной… Он воспевал беспокойство и нагнетал тревогу. Земля и могилы предков – вот его девиз… В созерцании кладбищ Баррес искал свой путь», «упиваясь запахом смерти». Дух упадничества полезен, уверял он: «яростные националистические страсти необходимы побежденным народам»[401].

Объектом страстей сделались этнические предрассудки. Антисемитизм явился находкой, как откровенно признавал создатель «Аксьён франсез», Моррас: «Все казалось невозможным или трудно осуществимым без этого провиденциального антисемитизма. Благодаря ему все упорядочивается, выравнивается и упрощается. Если не быть антисемитом из патриотизма, стоило стать им из простого чувства целесообразности»[402].

В антисемитизме – и в этом секрет успеха ультраправой агитации – тесно слились средневековые предрассудки и фрустрации определенных слоев общества, обойденных историческим процессом или опасавшихся его. Этот антисемитизм, отмечает Винок, питался «старыми фантомами христианской Европы», образом изолированной, замкнутой общины, подвергнутой остракизму в силу религиозной ненависти[403]. К средневековым добавились фантомы Нового времени, в которых евреи воплощали все зло модернизации.

Евреи – это власть денег, дымящие трубы заводов, разрушение сельского уклада жизни, контрасты капиталистического города, наконец, то, что теперь окрестили «глобализацией». «Торжеством еврейства» назвал Экспо-1889 Дрюмон, с мрачным восторгом описав посещение Всемирной выставки: «Еврей сделал из нее образец своих идей. Этот гигантский базар; этот шатер, более величественный, чем дворец; этот Номадизм, струящийся золотым дождем и покрытый пурпуром; это последнее слово Модернизма – башня, напоминающая о Вавилонской башне и ее происхождении; это низменная магия со своим лживым сиянием»[404].

При таком мироощущении не имело значения, что евреев во Франции (по данным 1914 г.) было 0,2 % населения – 80 тыс. жителей нескольких крупных городов. Важно, что этот народ воплощал, как пишет Винок, «в самом чистом виде» Другое или Другого[405], чужеродное начало во французском обществе, от которого следовало избавиться.

Следуя давней роялистско-клерикальной традиции, чуждыми французской нации объявлялись, наряду с евреями, протестанты и масоны.

Сам Моррас порой снисходил до лирических размышлений относительно «монаршей милости», которой при Старом порядке пользовались евреи. Идеолог ультраправых делал из этого свои выводы: «Наше французское государство неизменно должно вести себя как благородный и добрый опекун. Наш антисемитизм – государственный, который исключает какие-либо ненужные притеснения». Этот антисемитизм, подчеркивал идеолог, символизирует восстание против «120 лет революционного разложения»[406]. Коротко – ультраправые жаждали реванша над Революцией и, предаваясь антисемитизму, вступали в решающее сражение с ее наследием.

В этой борьбе ультранационалистическое движение затронуло глубокие пласты национальной идентичности и в первую очередь ее универсалистские устремления, отчетливо проявившиеся уже при Людовике Святом с его убежденностью, что Франция является частью многообразного христианского мира, и верой во вселенскую миссию страны. При Короле-Солнце и в эпоху Просвещения культурно-гегемонистские идеи приняли уже внерелигиозную форму. Пафос культурной гегемонии Франции, общецивилизационного значения ее культуры оставался доминантой национального сознания в ХIХ в., служа в том числе духовной компенсацией утраченной политической гегемонии.

Именно против допущения этнокультурного многообразия и признания ценностей универсализма и выступали праворадикальные националисты. Мартен хвалила Морраса за то, что во французском духовном наследии тот отделил «сущностное (essentiel)» от «второстепенного (secondaire)». В «сущностное» попали «греческая мудрость, римский порядок, трансцендентное откровение христианства». А к «второстепенному» был причислен ни много ни мало «вклад кельтов, германцев и Востока»[407]. Выходило, что в своем желании навести, по словам Мартен, «порядок» в культурном наследии идеолог ультранационализма отсеял то, что для большинства французов стало историческим основанием их идентичности.