Историческая традиция Франции

Традиция подчеркивает значение Реформации как борьбы с господством ритуала и монополией обслуживающих его священнослужителей, объединенных в обособленную от общества корпорацию. Соответственно, защита своих позиций католической Церковью была названа Контрреформацией.

Однако этот традиционный взгляд на Религиозные войны XVI в. как конфликт двух взаимоисключающих религиозных позиций в последнее время уступает место концепции параллельных процессов, обусловленных общим для протестантов и католиков стремлением к углубленной христианизации населения, к интериоризации среди верующих религиозно-этических норм и формированию более строгого восприятия догматических основ христианского вероучения. А это позволяет части исследователей (хотя такая точка зрения и не является общепринятой) говорить о двух Реформациях – кроме протестантской, собственно Реформации, также об «обновлении» или «возрождении» католичества в рамках так называемой Тридентской реформации.

При новом подходе на место представления о поступательной секуляризации политической и общественной жизни приходит понимание многомерности и цикличности процессов, происходивших в духовной сфере.

«Христианизация и искоренение христианства, – утверждает Жан Делюмо, – шли рука об руку». Вслед за Дюби и де Вигери, он оспаривает традиционную точку зрения о том, что христианская вера была тем более сильной, чем глубже мы погружаемся в Средние века. Напротив, по его мнению, обе религиозные Реформации – сначала протестантская, а за ней католическая – были продиктованы осознанием «неполной христианизации» паствы. Осознание пришло, в свою очередь, в результате «духовного брожения», происходившего на Западе в ХIV–XVI вв.

Подчеркивая значение сдвигов внутри католической Церкви, Делюмо пишет, что решения Тридентского собора (1545–1563), подобно постулатам Реформации, – «при всем различии доктрины и стиля» – равно отвечали религиозным потребностям своего времени. Верующие, осознавая свое религиозное невежество, жаждали Слова Веры и, объятые тревогой, «настойчиво стучались во врата Неба». Им требовалась «доктрина простая и убедительная, четкая теология, которую может распространять лишь обновленное, обученное, дисциплинированное духовенство, внимательное к своим пастырским обязанностям»[540].

До сих пор Церковь требовала от паствы лишь минимума веры в Учение и главное – участия в богослужениях. «Широко отпускала грехи – особенно сексуальные – при условии ежегодной обязательной исповеди». Такую «снисходительность» и обличала протестантская Реформация. Между тем именно «снисходительность» в вопросах веры обусловливала духовную монополию клира и осуществляемого им ритуала. «Подразумевалось, молитвы духовных лиц компенсировали многочисленные моральные преступления мирян». В результате Тридентской реформации (термин, употребляемый Делюмо) требования к верующим резко возросли: «они должны были наизусть знать катехизис, регулярно присутствовать на богослужениях, подчиняться строгой этике». Это была новая модель христианства, преследующая приоритетную цель: «обеспечить индивидуальное спасение»[541].

Нельзя притом сводить перемены к индивидуализации духовной сферы. Чувства страха и вины усиливала социальная тревога, усиливавшаяся в обществе из-за разрушения – вследствие той самой индивидуализации – традиционной социальности[542] или упадка государственного порядка. Утверждение инаковерия и последовавшие за тем Религиозные войны воспринимались католическим населением как признак ослабления королевской власти. Обостренная эсхатологическими ожиданиями потребность коллективного спасения сделалась источником массовой истерии и ритуализованного варварства, которыми ознаменовали себя эти войны.

Типично поведение католической (поскольку именно католики составляли обычно большинство в локальных конфликтах[543]) толпы. Ее самые омерзительные, с точки зрения современной морали, а порой антисоциальные действия были продиктованы заботой об обеспечении общественного порядка. Эти люди во имя привычного ритуала набрасывались на похоронные процессии гугенотов, эксгумировали трупы, расчленяя их и выбрасывая на съедение собакам или закапывая на помойках[544]. За спонтанностью массового вандализма крылась полная уверенность в своей безнаказанности, легальности и даже сакральности актов коллективного самоспасения.

Нетрудно понять также, что эта потребность выдвигала известную дилемму перед государственной властью. Допущение инаковерия представлялось верующим таким же смертным грехом, как само инаковерие, ибо грозило Божьим гневом. Король как глава католической общины, ответственный за спасение душ своих подданных, должен был во исполнение Божией воли «дать приказ истребить злодеев»; в противном случае его самого можно было заподозрить в «пособничестве Зверю»[545]. Требовалось, иначе говоря, нечто вроде звука охотничьего рога на традиционной забаве французских королей.