Историческая традиция Франции

И протестанты-гугеноты не отличались в этом отношении от католиков. «Говорят, что нужно позволить свободу совести? Ни за что на свете, если речь идет о свободе почитать Бога по собственному разумению. Это дьявольская догма», – поучал в 1570 г. преемник Кальвина Теодор де Без[552].

Вот почему в современной Франции усматривают в политике Генриха IV сдвиг цивилизационного значения. Знаменательно, что семинар, завершавший год празднования 400-летия Нантского эдикта – еще одна знаковая дата «мемориальной истории» – носил название «Признание Другого». Приветствуя участников, министр культуры Франции назвала эдикт «предзнаменованием» Декларации прав человека 1789 г. и поставила юбилей в ряд с такими памятными датами года, как 100-летие манифеста Золя в защиту Дрейфуса, 150-летие запрещения рабства и 50-летие Всеобщей декларации прав человека. В свою очередь, председательствовавший профессор Делюмо подчеркнул значение эдикта как «религиозного мира», а торжественное празднование на государственном уровне охарактеризовал как окончание «агрессивного лаицизма» и установление «общественного мира»[553].

Потомки оценили веротерпимость Генриха IV. Его моральная решимость и государственная воля в конечном счете сыграли свою роль, ибо авторам предшествовавших актов о допущении протестантского культа, начиная с Сен-Жерменского эдикта 1562 г. и кончая Сен-Жерменским миром 1570 г., не хватало ни того, ни другого. Король, шестикратно менявший конфессию, запомнился поколениям крылатой фразой «Париж стоит мессы», как оправдания его последнего перехода в католичество (во избежание необходимости штурмовать столицу).

Правда, по свидетельству Жан-Пьера Баблона, собравшего обширный том преданий легендарного правления, фразу королю приписали и его отношение к предстоявшему религиозному обращению выражено в письме фаворитке Габриель д’Эстре: «Завтра я совершу рискованный прыжок». В любом случае основатель династии Бурбонов проявил себя в отношении религиозных обрядов «свободомыслящим»[554].

Признав в конце концов прерогативу католичества («suprématie spirituelle du catholicisme»), король на первое место поставил не конфессиональную принадлежность, а верность королю и французской короне. Взамен братства сынов Церкви Генрих явственно предпочел опереться на «природное братство своих подданных, рожденных на одной и той же земле (курсив мой. – А.Г.)». В доказательство Мартен цитировала слова короля: «Я обращаюсь к вам как к французам… Мы все французы и сограждане (concitoyens)»[555].

Нантский эдикт положил, таким образом, начало разграничению между двумя категориями – подданным, обязанным подчиняться королю, независимо от вероисповедания, и верующим, связанным конфессиональной лояльностью в рамках своего выбора. Вопрос не стоял о нейтралитете государства в отношении к религии. Но король, замечает Делюмо, решил «не навязывать своего вероисповедания всем подданным, и это стоило ему жизни»[556].

Отмена Нантского эдикта эдиктом Фонтенбло 1685 г. – одно из центральных мест в современной дискуссии об эпохе Людовика ХIV. Даже монархисты ищут какое-то оправдание для короля: «Огромное большинство французов желало отмены Нантского эдикта, приветствовало ее и утвердило. Они увидели в ней естественный ответ на все преследования, от которых страдали католики в протестантских и православных странах»[557]. У оппонентов преобладает мнение, что преследования протестантов, завершившиеся упразднением акта о веротерпимости, были распространением абсолютизма на религиозную сферу, проявлением, по Губеру, «религиозного деспотизма». Для историка эдикт Фонтенбло не изолированное явление, а органичный элемент внутренней политики абсолютизма, наряду с разгромом янсенизма и оспариванием у Святого престола права назначения епископов и распоряжения имуществом Церкви[558].

В тогдашней Европе после Тридцатилетней войны господствовал норматив «сuius regio eius religio», и, казалось бы, отмена Нантского эдикта соответствовала духу времени. Но возник исторический парадокс: времена менялись. Генрих IV своим гуманистическим актом спорил с господствовавшими представлениями своего времени, а его преемник, как бы исправляя положение, пошел наперекор цивилизационно-гуманистическому процессу, утверждавшему исподволь принцип свободы совести.

Отказ от принципа веротерпимости превратился у Людовика ХIV в политику нетерпимости со всеми ее одиозными, а порой дикими проявлениями. В историческую память вошли «драгунады» – принуждение гугенотов к обращению посредством размещения в их домах на постой отрядов драгун. И это было еще до отмены Нантского эдикта. А «вдогонку» за эдиктом Фонтенбло была принята Декларация 29 апреля 1686, угрожавшая нераскаявшемуся на смертном одре новообращенному не только конфискацией имущества, но и поруганием трупа. «Просвещенный деспот» не брезговал образцами «спонтанных» бесчинств Религиозных войн.