Исторические силуэты

В отношении к вопросу о крепостном праве Ростопчин никогда не обнаруживал никаких колебаний. Всякая законодательная мера, пробивавшая хотя бы самую скромную брешь в твердыне крепостного права, вызывала в нем глубокое неудовольствие. А возобновлявшиеся время от времени в течение царствования Александра I слухи о готовности правительства приступить к отмене крепостной зависимости крестьян поселяли в его душе острую тревогу. Много раз цитировались те места из писем Ростопчина к Цицианову, в которых Ростопчин изливал свою желчь по случаю издания указа о свободных хлебопашцах[363]. Повторять этих цитат я не буду, они слишком известны, но в параллель с ними поставлю письмо Ростопчина к Александру I от 21 февраля 1814 года, в котором читаем: «Некоторых лиц волнует новая тревога, которая занимает только глупую, легковерную публику; это — возвещенный газетами приезд Лагарпа[364] в главную квартиру. Из этого известия заключают, что, вероятно, вновь поднят вопрос об освобождении крестьян. Некто Каразин[365], на словах филантроп, а в душе еврей, говорил под секретом, что в Петербурге заседает уже комитет, которому поручено выработать проект этого освобождения и что в нем председательствует граф Кочубей. Я надеюсь, что Ваше Величество не рассердитесь на старую кумушку Москву. Она стала еще смешнее и глупее, чем когда-либо. Она не может иметь твердого убеждения, так как она всему верит, все повторяет и всего боится»[366].

Вряд ли мы ошибемся, предположив, что эта заключительная стрела в «кумушку Москву» была пущена Ростопчиным только для того, чтобы прикрыть собственное неприятное настроение от переданных в письме слухов. Не ошибемся мы и в том случае, если признаем аргументацию, выдвинутую Ростопчиным против освобождения крестьян в рассмотренных выше его памфлетах, неполной и даже не совсем искренней. Он отстаивал там необходимость крепостного права в интересах государства и самих крепостных крестьян. Интересы дворянства как будто отходили при этом в его глазах на самый задний план. Но вряд ли кто усомнится в том, что они-то именно и составляли настоящую подкладку крепостнических тенденций Ростопчина.

В цитированном уже выше письме Ростопчина к Цицианову, в котором Ростопчин сообщает о приезде к нему Юнга, читаем еще такие строки: «Этот маратель поселился в Москве на два года; жил у меня десять дней и душил запросами, из коих один замечателен: как делится время между господином и крестьянином, т. е. как сей последний работает — поденно, недельно или месячно! С ним помощник — переводчик Кайсаров[367], философ с тертою головою, коего Строганов[368], Кочубеев подмастерье, мне рекомендовал на французском языке и подписал тако: «P. Stroganoff»[369]. Кричи — vive la Nation! На фонарь не поднимут, а на ворота…». Вот эти-то ворота в роли парижских фонарей с болтающимися на них дворянскими трупиками и вставали в воображении Ростопчина каждый раз, как только заходила речь о возможности отмены крепостного права. Когда он называл крепостное право основою благоденствия России, он понимал под этим прежде всего неприкосновенность привилегий дворянства. Боязнь за судьбу этих привилегий и делала из Ростопчина заклятого противника социальных реформ.

Из того же источника проистекало и его политическое реакционерство. Конституционная реформа государственного строя страшила его, как несомненная, по его мнению, прелюдия к социальному перевороту. Только самодержавная монархия представлялась ему надежной плотиной, могущей сдержать напор демократических сил. Снимут эту плотину, и демократическая волна хлынет со всесокрушающей стремительностью и снесет без остатка все привилегии и преимущества, доставляющие дворянству командующее положение в государственной жизни.

Политическая реакция во имя сохранения дворянских привилегий — вот сущность тех воззрений, представителем которых являлся Ростопчин и благодаря которым его личность способна привлекать к себе особенное внимание в наши дни, когда реакционная роль дворянства в политической жизни России выступила с такой осязательной выпуклостью.