Исторические силуэты

Крепостнические тенденции не всегда соединялись у нас с поклонением абсолютизму. И в XVIII и в первой четверти XIX века у нас были крепостники-конституционалисты, и можно указать и такие моменты в новой русской истории, когда именно дворянское сословие, и притом как раз во имя своих сословно-дворянских интересов, выступало носителем конституционной идеи. Конституционные проекты 1730 г.[370], выдвинутые из среды верховников и шляхетства, все были построены на совмещении политических свобод для дворян с социальной неволей для крестьян. Князь Щербатов[371] при Екатерине II и граф Мордвинов[372] при Александре I развивали точно такие же конституционно-аристократические тенденции, одновременно ополчаясь против абсолютизма и за социальные привилегии дворянства. Для них, точно так же, как и для составителей проекта 1730 г., аристократическая конституция представлялась ценным благом, именно как наилучшее средство закрепить бесповоротно и нерушимо привилегии своего сословия путем прямого воздействия на законодательство через представительные учреждения.

Ростопчин принадлежал к совершенно иному течению в среде дворянства, течению, особенно окрепшему в России в начале XIX столетия под влиянием событий французской революции. В этих событиях люди, подобные Ростопчину, наиболее болезненно восприняли и наиболее твердо запомнили то, что за превращением Генеральных штатов в Национальное учредительное собрание тотчас последовала ночь 4 августа со смертным приговором привилегиям дворянства. Крушение абсолютизма с этих пор окончательно отождествилось в их понимании с торжеством черни над благородным дворянством. Афоризм Монтескье[373]: «Нет дворянина, нет и монарха» для них заменился другим: «Нет деспота, нет и дворянина». Как бы ни звучали параграфы конституционной хартии, им неизменно слышалась там отходная дворянству как привилегированному сословию. Народное представительство, рассуждали они, само по себе, в своей внутренней природе, всегда несет торжество демократических начал. Аристократическая конституция — не что иное, как переходная форма, лишенная всякой устойчивости; раз созданы представительные учреждения, тем самым открыты шлюзы перед всенародным потоком, который и не замедлит хлынуть к источнику власти.

Таков был господствующий строй мысли в тех поколениях дворянской массы, которые с молодости были ушиблены ужасом от событий французской революции и которые под влиянием этого ужаса твердо-натвердо усвоили мысль, что самодержавная власть монарха над подданными есть лучшая гарантия власти дворянина над зависимыми от него низшими классами населения. На этой политической философии всецело стоял и Ростопчин. С молодых лет и на всю жизнь Ростопчин был загипнотизирован идеей, что незыблемости дворянских привилегий грозит всенародный бунт, который может быть предотвращен лишь неослабным давлением сильной власти на всю народную жизнь. Вся организация государственных учреждений, вся политика правительства, все общественные усилия должны быть, по его мнению, направлены на достижение одной цели — чтобы в деревне было тихо, чтобы не вспыхнула вторая пугачевщина, вечно грозящий призрак которой неотступно стоял перед воображением дворянина. Этим «дворянским страхом» обусловливалось политическое ре-акционерство Ростопчина; им же объяснялся и его социальный консерватизм; из того же источника проистекал… и его национализм.

VI НАЦИОНАЛИЗМ РОСТОПЧИНА

Начиная с появления памфлета «Мысли вслух на Красном крыльце» и во все последующее время Ростопчин выступал в своих писаниях заклятым врагом французов. В связи с этой враждой к французам Ростопчин обрушивался с горькими обличениями на рабскую подражательность русского дворянства французским модам и на пренебрежение его к своей родной старине. Все эти темы развивались в тогдашней литературе не одним Ростопчиным. Протест против французомании русского общества резко был выдвинут еще в сатирических журналах XVIII столетия и не умолкал в течение всего Александрова царствования, получив яркое выражение и в великой грибоедовской комедии.