Исторические силуэты

Но голос Ростопчина не затерялся в этом хоре, а напротив того, резко из него выделялся особенной запальчивой крикливостью. Сравните в этом отношении Новикова[374] и Грибоедова[375] с Ростопчиным. Все трое заняты обличением одной и той же общественной слабости. Но первые два, прежде всего, озабочены стремлением поучать и обличать тех, кто подражает. Ростопчин тратит свой пыл главнейше на выражение ненависти к тем, кому подражают. У Новикова и Грибоедова на первом плане задача предостеречь и исправить поведение соотечественников, у Ростопчина — заклеймить французов. Грибоедов готов предпочесть «оригиналы спискам» и хочет только того, чтобы каждая нация, — Россия так же, как и Франция, — оставалась при своем, не гоняясь за чужими модами. Ростопчин ставит вопрос так: чтобы русские не подражали французам, он готов воскликнуть: «Да погибнет Франция!». Если москвичи корчат из себя парижан, то виноваты парижане, разносящие по всему свету столь заразительные для других народов моды и ухватки. Русская подражательность французским модам является, таким образом, в изображении Ростопчина лишь производным бедствием другого, гораздо горшего бедствия, состоявшего в том, что на земном шаре существует такая гнусная нация, как французская.

Ожесточение против французов охватило многих русских после тех диких поступков, которыми запятнали себя войска Наполеона во время занятия Москвы и других русских городов. В пламенной форме вылились эти чувства, например, в письмах поэта Батюшкова[376]. Вот на образец отрывки из письма Батюшкова к Гнедичу[377] от сентября 1812 года: «…ужасные поступки вандалов и французов в Москве и ее окрестностях, поступки беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством… мщения! мщения! варвары, вандалы! и этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии; и мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! хорошо и они нам заплатили! можно умереть с досады при одном рассказе о неистовых поступках…» и т. д.[378] Возмущенный зрелищем вандализма наполеоновских войск, Батюшков готов разочароваться и во всем том, что было внесено Францией в общечеловеческую цивилизацию. Мысли такого рода, как прямой результат событий Отечественной войны, посещали тогда многих русских людей. В pendant[379] к письму Батюшкова укажу, например, на «Письма из Москвы» неизвестного автора, помещенные в «Сыне Отечества»[380] за 1813 г.[381] Письма начинаются с подробного описания французских неистовств в Москве в 1812 г., и вслед за тем автор переходит к горьким сетованиям на манию русских во всем подражать французам и к настойчивой критике всей французской культуры и литературы. Любопытно, что письмо кончается пророческим описанием того, что после Отечественной войны французомания еще более усилится.

В подобного рода заявлениях мы уже встречаем как будто чисто ростопчинскую ненависть к французам, распространяющуюся не только на отдельные стороны французского характера, но и на всю французскую культуру. И все-таки, даже и по сравнению с такими, наиболее резкими проявлениями неприязни к французам, Ростопчин побивает рекорд по непримиримости своей галлофобии. Такие лица, как Батюшков или анонимный автор статьи в «Сыне Отечества», отправлялись от отдельных фактов, которые резанули их по сердцу, и только ввиду этих фактов с грустью и душевной болью подвергали они сомнению достоинства французской цивилизации. Во всех писаниях Ростопчина этой поры чувствуется совершенно обратная постановка вопроса. Он каждой строчкой своих яростных противо-французских восклицаний как будто хочет злорадно сказать: чего же было и ждать от этого народа, все прошлое и вся духовная природа которого никогда не представляла ничего, кроме отталкивающих черт нравственного разложения.