Исторические силуэты

Всеобщий молчаливый трепет был ответом на все подобные выходки Аракчеева. Исключение составил лишь Буксгевден[520], который, будучи главнокомандующим во время финской кампании 1809 г., не вытерпел неприличных придирок Аракчеева, занимавшего тогда пост военного министра, и ответил ему обширным резким письмом, исполненным достоинства. В этом письме Аракчееву определенно указывалось неприличие его поведения и незаконность его вторжения в область ведомства главнокомандующего. Зато письмо Буксгевдена и прогремело тогда по всей России; его жадно переписывали и распространяли в публике в многочисленных экземплярах. По видимому, получение такого послания озадачило несколько и самого Аракчеева; у нас есть указания на то, что Аракчеев некоторые пассажи этого письма выучил наизусть[521].

Повелительное и дерзкое обращение Аракчеева с окружающими не было результатом сознания внутренней силы своего духа. Это просто было обычное фанфаронство нахального человека, чувствующего за собой могущественную внешнюю поддержку. Но при малейшем намеке на опасность для себя, этот надменный громовержец в самой жалкой форме обнаруживал трусливость натуры. Аракчеев доказал свою трусость в самых разнообразных жизненных положениях. Страстный охотник до истязаний безоружных или подвластных ему людей, Аракчеев никогда не решался понюхать неприятельского боевого пороха. Он любил из-за печки вмешиваться в военные распоряжения, но, сопровождая государя во многих кампаниях, никогда не показывался на черте выстрелов. Под Аустерлицем[522]государь вздумал было поручить Аракчееву начальство над одной колонной, но Аракчеев пришел в неописуемое волнение и отклонил поручение, ссылаясь на слабость нервов[523]. Но и в мирное время, в обыденной жизни он не отличался мужественностью характера. Врач, присутствовавший при последних часах его жизни, сообщает, что Аракчеев выказал во время предсмертной болезни самый малодушный страх перед смертью и с безграничной тоской и ужасом цеплялся за жизнь[524]. Но и жизнь была для него полна страхов. Саблуков передает, что Аракчеев вечно дрожал за свою безопасность, редко спал две ночи сряду в одной кровати, обед принимал только приготовленный особенно доверенными людьми, и домашний доктор должен был предварительно сам отведывать всякое кушанье[525]. Эта мнительность могла только усилиться со времени убийства его любовницы Минкиной. В последние годы его жизни был с ним такой случай. Он сидел дома, в своем грузинском имении. Ему доложили, что вдали показались быстро скачущие тройки. Он страшно побледнел, схватил заветную шкатулку, кинулся в экипаж, всегда стоящий наготове, и понесся во весь дух. Он скакал без передышки весь день, переночевал у какого-то помещика, перепугав его своим внезапным появлением, и наутро продолжал столь же поспешное бегство. Прилетев в Новгород, он пристал к дому вице-губернатора. И что же оказалось? Мимо грузинского дома просто-напросто ехали с праздника местные священники, которым попались резвые лошади[526].

Такую же малодушную пугливость обнаруживал Аракчеев и на поприще служебных отношений, на котором на первый взгляд он был так уверен в своем могуществе. Суровая заносчивость мгновенно сменялась в нем низким подобострастием, лишь только он чувствовал, что ему могут дать отпор. Когда Мертваго вступил в должность генерал-провиантмейстера, Аракчеев, как военный министр, встретил его волком. Вскоре после первых свиданий Аракчеев пригласил к себе Мертваго и при нем приказал генералу Копьеву читать толстую тетрадь с описанием недостатков по провиантской части, обнаруженных во время кампании в Финляндии. Мертваго, как только что принявший ведомство, не мог быть ответственным за эти недостатки. Тем не менее Аракчеев во время чтения, злобно потупя глаза, проговорил: «Если это правда, так я генерал-провиантмейстера арестую». Мертваго смолчал, но, приехав домой тотчас написал государю просьбу об отставке. Его вызвали во дворец, и там Аракчеев еще в передней комнате «подлейшим образом просил у Мертваго прощения и бранил себя за строптивый свой нрав». Затем последовала высочайшая аудиенция в присутствии Аракчеева, который и при государе просил у Мертваго прощения и кланялся так низко, как только можно. Дело уладилось, и, выходя из дворца, Аракчеев суетился, приказывал принести шубу Мертваго в теплый коридор, требовал, чтобы Мертваго сел в его карету и т. п. Мертваго правильно рассудил, что эта вынужденная угодливость не сулит ничего доброго. «С тех пор, — пишет Мертваго, — Аракчеев непрестанно ставил меня на пробу; мне было ясно, что он хочет меня запутать и погубить»[527]. Аналогичную историю передает из своей практики управляющий Высоцкою волостью поселений Мартос. Когда крестьяне этой волости послали в Петербург депутатов с жалобою государю на Аракчеева, последний страшно рассердился на Мартоса за то, что тот допустил до этого; вызвал Мартоса к себе и несколько дней подряд «ругал его напропалую».