Историческое образование, наука и историки сибирской периферии в годы сталинизма

Лишь позже, к началу 1930-х гг., советское руководство осознает всю пагубность данной реформы, как для средней, так и для высшей школы СССР. Партийное руководство и, в первую очередь, сам И. В. Сталин, стали уделять намного больше внимания историческому образованию в средних учебных заведениях СССР и подготовке для школ специалистов-историков в вузах страны. В известном Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 15 мая 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР» было сказано: «…преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно. Учебники и само преподавание носят отвлеченный, схематический характер. Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме – с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей – учащимся преподносят абстрактное определение общественно-экономических формаций, подменяя, таким образом, связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами»[55].

Таким образом, с начала 1930-х до начала 1940-х гг. можно выделить второй период существования советской исторической науки и высшего исторического образования, характеризовавшийся практически полным подчинением науки требованиям партийно-идеологической системы и перманентной ликвидацией любой научной альтернативности марксизму, увязываемой с политической оппозиционностью существующему режиму. Разгром школы академика М. Н. Покровского символизировал только определенную корректировку указанной тенденции, связанную с приведением историко-научных исследований в «истинно марксистское», догматическое русло. Произошло административное пресечение научных поисков и в самом марксизме. Однако удалось преодолеть преобладание над конкретно-историческим материалом социологических схем, закладывавшихся самой же школой Покровского.

Такие изменения были вызваны тем, что история в ее традиционных, «гражданских» рамках теперь как нельзя лучше позволяла внедрить установку на восстановление государственной преемственности (между старой, Российской империей, и новой империей – СССР), все более утверждавшуюся в мировоззрении руководства и в идеологии правящей партии в конце 1920-х – первой половине 1930-х гг. Не отменяя официального культа Великой Октябрьской социалистической революции, требовалось только укрепить легитимность установленного режима всей глубиной национального прошлого (того национального прошлого, от которого так активно и бесповоротно стремились отойти историки-марксисты 1920-х гг.). Историческая наука была призвана обосновать безальтернативность принятого партийным руководством страны курса на «построение социализма в отдельно взятой стране», создав в сознании советских людей картину прошлого в виде соответствующей магистрали отечественной истории и в связи со всеобщей историей. Преподавание истории оказалось подчинено тем же целям, что и стандартизация системы политического просвещения, – обоснованию и популяризации партийной доктрины в образе разработанной руководством «генеральной линии». Преподавателей истории провозглашали теперь «бойцами идеологического фронта»[56].

Метафора войны и фронта была фундаментальной в советской семиосфере (например, «прорыв исторического фронта» и т. п.). Регулярное напоминание советским историкам о том, что история является важным участком идеологического фронта, обеспечивало их социальную и профессиональную мобилизацию. Противостояние внутренним и внешним врагам (таким как «буржуазные историки») обусловливало появление особого типа советского историка, ведущего своего рода арьергардные бои, позволяя тем самым осуществить исторический прорыв в коммунистическое будущее. Это и стало главной социальной функцией советской исторической науки, реализовывавшейся высшим историческим образованием.

В дальнейшем, к концу 1930-х гг., история стала одним из инструментов предвоенной консолидации советского общества. Изменившаяся внутриполитическая обстановка, приводившая к становлению сталинского государства, и внешнеполитическая, диктовавшая необходимость отказа от прежних интернациональных лозунгов, нашла отражение в речи-тосте И. В. Сталина о единстве и суверенности СССР 7 ноября 1937 г. на торжественном обеде у К. Е. Ворошилова. В ней парадоксальным образом был реабилитирован весь московский и имперский период русской истории, то есть пресеченная в 1920-х гг. историческая ретроспектива получила значительное углубление и положительное осмысление, идеологическую поддержку, подтолкнувшую к более глубокому научному изучению новых проблем, привлечению трудов некоторых историков прежней генерации.