Истории будущего

Гаданием увлекались все поголовно. Однако в обществах, где все больше проявлялось разделение на классы из-за власти, культуры и достатка, мышление о будущем среди образованной элиты начало существенно расходиться с мышлением большинства. В отдаленных деревнях и среди городских ремесленников люди беспокоились прежде всего о своем личном будущем, оценивали местные закономерности, советовались с местными богами, духами и ведьмами и доверяли местным традициям гадания. Но власть имущим приходилось думать о будущем сотен тысяч или миллионов людей, то есть порывать с локальными традициями и искать более значимые ответы от более авторитетных духовных голосов. Вместо прежних сомнений («Сожрет ли саранча наше ячменное поле, потому что соседи нас прокляли?») возникали иные, более общие: «Повергнет ли нашествие саранчи в голод всю империю? Могу ли я это предотвратить?» Вместо: «Я заболею, потому что мой брат наслал на меня порчу?» – начинали спрашивать: «Убьет ли чума большинство моих подданных и как тут быть?» Мысли о будущем в широком размахе требовали нового знания и новых способов мышления о будущем, с учетом закономерностей, значимых для миллионов жизней. Тем самым крепло недоверие к традиционным формам мышления о будущем (его примером служит труд Цицерона о предсказаниях). Представления элиты о будущем становились более амбициозными еще и потому, потому что императоры и короли могли определять будущее миллионов, отправляя войска в далекие земли, строя новые города, изменяя направления рек и вырубая леса. Кроме того, затейливые ритуалы и системы верований, окружавшие элитарное мышление о будущем, придавали этому мышлению авторитет и престиж, которых недоставало большинству народных представлений.

Некоторые отличительные черты мышления элиты о будущем отражены в исторической литературе, посвященной «осевому», по выражению Карла Ясперса, времени, то есть эпохе значительных политических и культурных свершений в первом тысячелетии до н. э.¹⁹⁵. По мере расширения сетей обмена появлялись первые трансевразийские торговые сети и первые империи, достаточно крупные, чтобы достигать границ известного мироздания, достаточно тщеславные, чтобы их вожди могли помышлять себя и своих богов властелинами вселенной. Речь прежде всего о Персидской империи Ахеменидов, основанной в середине шестого века до н. э., и о первой объединенной Китайской империи, основанной в конце третьего века до н. э. [71] Правители этих обширных и разнообразных империй пытались подняться выше местных богов и традиций, выявить более глубокие, универсальные закономерности и принципы, заложенные неким всеобщим Творцом или вплетенные, что называется, в ткань реальности. Так, по словам Ясперса, складывались те религиозные и философские традиции, которые, подобно современной философии и науке, стремились к универсальным истинам, а не просто отражали истины локальные. Как выразился историк Арнальдо Момильяно, одной из ключевых особенностей «осевого времени» был поиск «более универсального объяснения миропорядка»¹⁹⁶. Еще мы наблюдаем расширение «круга забот», поскольку универсальные религии, созданные в рамках общеевразийских сетей власти и обмена, начали порождать религиозные и политические идентичности и лояльность, распространяясь на «воображаемые сообщества» [72] численностью в миллионы человек¹⁹⁷.

Большинство пророков и ученых, озвучивавших универсалистское мировоззрение «осевого времени», были грамотными, много путешествовали, имели хорошие связи и пользовались покровительством элиты. Персидский пророк Зороастр одним из первых вообразил бога, установления которого справедливы для мироздания в целом, а империя Ахеменидов приняла зороастризм в качестве государственной религии. Притязания на всеохватность присущи также монотеистической традиции иудаизма, индийским Упанишадам и буддизму, великим китайским философским школам Конфуция, Лао-Цзы и других мудрецов, как и религиозно-философским системам древних греков.

Универсализм мышления в «осевое время» ограничивался образованными и влиятельными людьми. Причем элита прекрасно осознавала различия между своим мышлением и мышлением большинства. Жрецы, аристократы и философы презирали местничество и невежественные, как они считали, суеверия народного мышления в рассуждениях о будущем, хотя немногие среди них были и вправду готовы полностью отринуть фантазии о царстве духов и богов; даже завзятый скептик Цицерон чтил некоторые формы гадания. В конце концов, говорил он, признавая существование богов, как можно отрицать возможность того, что они общаются с нами посредством дивинации? При этом мыслители вроде Цицерона отдавали себе отчет в том, что думают иначе, нежели большинство: «…Мы не из тех авгуров, которые предсказывают будущее по птицам и прочим знамениям», пусть даже «при всем том, учитывая воззрения простого народа, и в коренных интересах государства необходимо поддерживать и нравы, и религию, и учения, и права авгуров, и авторитет их коллегии» [73].