Истории Фирозша-Баг

На что папа ответил: «Это правда, но, возможно, он не использует свой канадский опыт, потому что еще рано». – «Что значит рано?» – спросила мама, и папа объяснил, что писателю требуется лет десять после события, чтобы он мог использовать его в книге, именно столько надо, чтобы опыт был внутренне переработан и осознан, продуман и осмыслен неоднократно, он преследует писателя, и писатель в свою очередь постоянно к нему возвращается, если этот опыт достаточно ценен, пока наконец писатель не почувствует уверенность, что может использовать его по своему усмотрению: «Но это всего лишь теория, которую я где-то вычитал, может быть, она верная, а может, и нет».

«Это значит, – сказала мама, – что сейчас для него в жизни самое ценное – детство в Бомбее и наш дом, потому что он способен все это помнить и описать, а ты с такой горечью говорил, что он забывает, откуда он родом». – «Возможно, ты права, – сказал папа, – но теория говорит о другом; согласно теории, он пишет об этих вещах, потому что они уже довольно далеко в прошлом и он может объективно их оценивать, он способен достигнуть того, что критики называют художественной дистанцией, куда не доходят эмоции». – «Что ты подразумеваешь под эмоциями? – спросила мама. – Ты хочешь сказать, что он ничего не чувствует по отношению к своим героям, тогда как же он может так красиво описывать многие грустные вещи, если в его сердце нет чувств?»

Но прежде, чем папа смог начать объяснять ей про красоту, эмоции, вдохновение и воображение, мама взяла книгу и сказала, что теперь ее очередь читать и она не хочет больше слушать теорию: теория только все запутывает, в чтении рассказов смысла куда больше. Она будет читать, как ей хочется, а папа пусть читает, как ему хочется.

Испорчены все мои книги, лежавшие на подоконнике. Там постепенно нарастал лед, чего я не замечал, а когда светило солнце, он подтаивал. Для просушки я разложил их в углу гостиной.

Зима все тянется. Берта орудует своей лопатой, как всегда, мастерски, но в ее действиях уже чувствуется усталость. Ни мужа, ни сына никогда не видно на улице с лопатой. Если на то пошло, то их вообще нигде не видно. Я заметил, что и микроавтобус сына тоже отсутствует.

В холле снова запахло лекарствами, я с радостью втягиваю воздух и жду встречи со стариком. Спускаюсь вниз, заглядываю в почтовый ящик и вижу сквозь щель сине-красные полоски индийской аэрограммы[189] с адресом, написанным безупречным папиным почерком: Дон-Миллс, Онтарио, Канада.

Кладу письмо в карман и захожу в большой холл. Старик там, но не на своем обычном месте. Он не смотрит на улицу через стеклянную дверь. Его кресло-каталка повернуто к голой стене, на которой местами порваны обои. Как будто внешний мир старику уже не интересен, он со всем этим покончил, и теперь пришла пора посмотреть в глубь себя. Интересно, что он там видит. Подхожу к нему и здороваюсь. Он здоровается в ответ, не поднимая упертого в грудь подбородка. Через несколько секунд на меня глядит его серое лицо.

– Как вы думаете, сколько мне лет?

Пустые и тусклые глаза. Он еще больше ушел в себя, чем мне показалось сначала.

– Так-так, дайте подумать. Пожалуй, около шестидесяти четырех.

– В августе мне будет семьдесят восемь.

Но он не посмеивается с хрипотцой. Просто тихо говорит:

– Очень хочется, чтобы у меня не мерзли так ноги. И руки.