Азирафаэль, рассматривающий по очереди каждый учебник (они все были не новыми и уже довольно-таки потрёпанными), с удивлением уставился на него — не сразу вспомнил, что философию Кроули прогуливал, то в ресторане перчённую курицу ел, то устрицами наслаждался, то в парке уток кормил, ожидая, когда же его сердечный друг тоже принесёт туда свою задницу, в общем, делал всё, что угодно, кроме посещения пар и выполнения, тем самым, своих непосредственных студенческих обязанностей.
— Мисс Уэлзевуллс, — сказал он, — она очень строгая. С ней шутки не прокатят. И придумать ничего не придумаешь. Эх, надо было читать этого Аристотеля и Ницше, а не как мы…
Кроули прищуривается, это Азирафаэль знает, несмотря на его тёмные очки — он так всегда делает, когда уже появившаяся идея начинает давить на мозги. Облизывает верхнюю губу, и у Азирафаэля вновь всё внутри сжимается от того, как это восхитительно.
— Опиши-ка мне её.
— Ну, — растерявшись, говорит Азирафаэль, — она строгая, носит чёрное, со странной причёской на голове.
— Так, ясно, — резюмирует Кроули, — одинокая женщина в летах. Я всё понял.
— Да нет, — пожимает плечами Азирафаэль, — она с нашим физкультурником, вроде, мутит. Но что-то всё никак до свадьбы дело не дойдёт. Слышал, она жаловалась кому-то, мол, он не хочет изучать порнографию.
Азирафаэль залился краской, а Кроули самодовольно кивнул.
— Ну правильно. Одинокая дамочка в летах. Что я неправильно сказал?
Азирафаэль только лишь плечами пожал, спорить совсем не хотелось.
— Значит так, — Кроули деловито прокашлялся, положив руку возлюбленному на плечо, — тут нужно чисто обаянием брать. На экзамен нанесёшь несколько каплей моих духов. Они, кажись, на женщин соблазнительно действуют. Наденешь лучший костюм, желательно тот, белый, который ты типа по поводу только надеваешь. И бодро шагай в аудиторию свободной походкой от бедра. Вот так.
Тут Кроули прошелся от окна до двери, демонстрируя. Если бы у них было время, Кроули уже бы очутился в кровати, оседланным. Но времени не было, так что, приходилось бедняге Азирафаэлю обуздать свои порывы. Так что, он просто удручающе покачал головой:
— Нет. Я так не смогу, ты же знаешь.
— Да, правда, — внимательно рассмотрев Азирафаэля с головы до пят, кивнул Кроули, — а ты тогда просто мило улыбайся и смотри на неё жалобным взглядом, мол, «Тётенька, сами мы не местные, отстали от поезда, голодные-холодные, поставьте оценочку, желательно, хорошую!» У тебя это точно получится.
— Нет, — удручённо помотал головой Азирафаэль, — с этой не прокатит точно. Она жалости не знает, я узнавал у старшекурсников. Говорят, у неё на зачётах настоящий ад творится.
— О, да я тебя умоляю! — отмахнулся Кроули. — От твоего взгляда любой растает и лужицей под ногами растечется. В крайнем случае, угости её блинчиками. Одинокие дамочки, знаешь, любят сладкое. Килограммами его поедают.
— Даже знать не хочу, откуда тебе это известно, — проворчал Азирафаэль, закрывая учебник по физике, — ладно, блинчики, так блинчики.
— Угу — кивнул Кроули. — Ты, главное, сам эти блинчики не съешь по дороге в аудиторию. И всё тогда будет в порядке.
— Ладно-ладно, — Азирафаэль уселся на кровать и поёрзал, устраиваясь удобнее, — а что у тебя с сессией?
— Завтра зачёт по информатике у мистера Пульцифера, или как его там. Понятия не имею, что с ним делать. Он и сам в компьютерах ничего не соображает, только ломает их. И как ему сдавать?
— А, ерунда, — радостный от того, что решил такую простую задачку, Азирафаэль сияюще улыбнулся, — он телефоны не отнимает. Так что, я тебе ответы на вопросы билета пришлю. Напишешь вопросы.
— Окей.
Кроули внезапно аккуратно обнял возлюбленного и легонько потискал его за бока. Им обоим предстояло самое суровое испытание — экзамен у миссис Гаджет, на котором хитростью не обойдешься, помогут только знания и вера в Боженьку всемогущего, так что, надо было садиться и учить. Но оба считали это ерундой и, найдя отдых вдвоём куда более важным занятием, пошли в парк помощь голодающим оказывать — уточек кормить.
========== 166. Пётр Верховенский и Николай Ставрогин (“Бесы”) ==========
Бесы нынче пошли иные, на тех, что в прошлые эпохи умы человеческие захватывали не похожие. Они прячут свою злобность и сластолюбие за детскою улыбкой. И тебе не скрыться от них, господин хороший, не спрятаться. Прилипают они, точно банный лист к тебе, сливаются в единое целое, и слезами заливаются, в вечной любви поклявшись неоднократно: «Да не могу я от вас отказаться! Я вас сам выдумал, на вас же глядя, Ставрогин!»
Тяжко быть бесом, коли Бога нет, умер он в страшных мучениях, а, может быть, не родился вовсе, выдумкою был романтичных глупцов да слабых героев. Ставрогин по себе это знает, и покаяться жаждет, как и всякий грешник, свершивший всякое. Да только знает — если Верховенский на пути его возник, то не уйти от его кровавых лап да острых когтей, и покаянием не спастись, не отстать, не отцепиться.