История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I

Спренгтпортен приносил в жертву все своему честолюбию и своей мстительности. Спренгтпортен знал, что путь к финской самостоятельности должен пройти по крови, трупам и развалинам, но это его не смущало, лишь бы ему самому подняться на ступени славы и увидеть унижение короля.

Свою родину — Финляндию — Спренгтпортен называл то божеством, то «province barbare».

Тот не патриот, кто в 1806 г. мог просить о чужой колонизации той восточной Финляндии, которую сам ранее культивировал для Швеции. Тот не сын своего отечества, кто в состоянии предложить замену родного языка чуждым ему языком. — Тот не верный слуга родины, кто сегодня трудится над системой обороны Саволакса, а завтра чертит план его завоевания. рассказывают, что он сообщил Потемкину тайные проекты обороны Швеции и Финляндии, которые были им составлены и одобрены королем. В июне 1788 г. Спренгтпортен развивал Императрице мысль о десанте на берег Швеции у самого Стокгольма. Несколько дней спустя он представил Екатерине план диверсии со стороны Ладожского озера. Подобного деятеля потомство неизбежно предает порицанию и клеймит своим презрением.

Часто из его собственных слов трудно установить, кому он служит и кому был предан. В июне 1788 г., отвечая представителю Швеции, барону Нолькену, он писал: «Тем сильнее тронут я знаком благосклонности короля Густава III и прошу вас воспользоваться случаем, чтобы повергнуть к его стопам признательность и покорность, с которыми принят мною его добрый отзыв». Копию с этого письма Спренгтпортен поспешил отправить к графу Безбородко с припиской: «ваше сиятельство увидите в этом знаке моей привязанности достоверное и недвусмысленное свидетельство одушевляющего меня усердия к службе моей августейшей государыни». Таким образом, по мнению Спренгтпортена, его письмо одновременно выражает и покорность Густаву III, и усердие Екатерине II.

Летом 1790 г. Спренгтпортен, узнав, что далекарлийцы идут к Стокгольму, вновь стал внушать Екатерине II мысль о посылке туда русского флота. «Сципион заключил мир в Карфагене, когда Ганнибал стоял у ворот Рима». Льстя Императрице, Спренгтпортен в разговоре с нею называет Густава III «королем-хищником», «пиратом Севера» и т. п.

Проходит некоторое время. Его сыну, сражавшемуся против Швеции, оказана была королевская милость. У отца сейчас же родилась надежда самому попасть домой и через Гамильтона он просит прощение у герцога Карла и разрешения вернуться в свое покинутое отечество. А в ноябре 1797 г. тот же Спренгтпортен писал гр. Безбородко: «чем более я приближаюсь к своему концу, тем более горю желанием возвратиться в Россию не только потому, что она сделалась отечеством моего сердца, но и потому, что она действительно является отечеством моих предков, которые вышли из тех скал, кои теперь называются Русской Финляндией». Не прошло и года, как, в апреле 1798 г., Спренгтпортен вновь молил короля забыть его прошлое, дозволить ему окончить свои дни среди утесов своей родины, прибавив, что его незначительная особа не может служить поводом к нарушению добрососедских отношений между государствами. Таковы вообще авантюристы, длинная фаланга которых прошла в XVIII ст. через дворцы русских государей и ряды нашей армии.

В Петербурге Спренгтпортен неизменно продолжает играть роль первого знатока Финляндии, с ним, как экспертом, часто советовались; он раздавал уверения и обещания; он сказал Потемкину, «что Финляндия под его (Спренгтпортена) управлением быстро оправится»; он внушал Моркову и ручался своей головой, что при известной помощи деньгами и людьми со стороны России финны подымутся против шведского владычества. Но, чтобы самому узнать истинное положение в крае, спешит обратиться к Йегергорну, который (9-20 мая 1788 г.) из имения Мальмгорд прислал следующее знаменательное откровение: «Что касается наших друзей, то их число несомненно уменьшилось, да и оставшиеся охладели, вследствие равнодушие России... Следовательно, у нас нет уже друзей, на которых мы могли бы опереться. Следует ли нам принять ту помощь и то спасение, которые обстоятельства могут доставить нам, и расположен ли к тому народный дух? При таком недоверии к искренности нашего соседа и к его способности с надлежащей энергией заняться нашим счастьем, мы, кажется, упустили время, в которое можно было бы доставить Финляндии более счастливую судьбу... Мы хотим сами устроить свою судьбу и не намерены принимать как милость свободу на словах. К тому же у нас, по-видимому, сделаны такие серьезные снаряжения, что мы можем спокойно выждать окончания предстоящей войны с Россией... Наш флот лучше русского... наша сухопутная армия достаточно сильна... таким образом теперь устранена та неуверенность в самих себя, которая наиболее побуждала нас искать дружбы России. Из этого вы сами легко можете заключить, каково теперь настроение нации... Она готова скорее встретить соединенными силами могущественного врага, нежели вступить в неверные переговоры с соседом, на которого, по бывшим уже опытам, не может полагаться».