История Финляндии. Время императора Александра I

В разных официальных записках — «Reflexions», «Très humble apperçu» и т. n. — Г. М. Армфельт почтительнейше выпрашивал своим соотечественникам разные милости у Монарха, прибегая к лести и игре на струнах гуманизма и либерализма. «Для полного счастья финнам желательно заключить в свои братские объятья народ, живущий по другую сторону реки Кюмени; они хотят, чтобы и те насладились плодами конституции и справедливости...», — взывал Армфельт. Но как только просьба бывала уважена, Армфельт выпрямлялся во весь рост и развертывал истинные свои воззрения в частных письмах к друзьям. Так было, например, при перенесении таможенной границы за пределы Выборгской губернии. После Высочайшего приказа, он сейчас же озаботился о безжалостном изгнании русских чиновников таможенного ведомства. «Нужно, чтобы вся эта «сволочь» прекратила в Выборге свою деятельность. Если нельзя покончить с этими разбойниками (т. е. русскими), Финляндия никогда, при всем добром желании, не достигнет какого-нибудь политического существования. Необходимо всю ядовитую негодную траву (т. е. все русское) вырвать с корнем». «Должно стараться, — писал Армфельт Аминову, — отделаться от этих варваров».

Говоря об Армфельте, перед нами возникает образ другого патриота, еще более близкого к Государю и еще более вредившего России — это кн. Адам Чарторыйский. Параллель между ними поражает сходными чертами. Одни и те же чувства, мысли, приемы и стремления руководят обоими. Чарторыйский излил их в своем дневнике, а Армфельт — в бесчисленных письмах к жене и к друзьям. Тождество в мыслях, чувствах и стремлениях простирается так далеко, что многие места «дневника» Чарторыйского и «писем» Армфельта совершенно совпадают, хотя первый ведет речь о Польше, осуществляя, так называемую Ягеллоновскую идею, а второй — о Финляндии, являясь как бы последователем планов аньяльцев.

Оба они, Чарторыйский и Армфельт, овладели впечатлительной и увлекающейся душою Императора Александра I и сделались близкими его советниками. Чарторыйский был назначен министром иностранных дел и попечителем Виленского учебного округа; Армфельт получил должность докладчика финляндских дел, канцлера Абоского университета и временно состоял финляндским генерал-губернатором. Чрезвычайное доверие Государя к обоим открыло широкий простор для осуществления их польских и финляндских мечтаний.

«Я не мог равнодушно видеть русских, — признается Чарторыйский, — без того, чтобы кровь не бросилась в голову, и чтобы я не бледнел или не краснел, так как каждый русский казался мне виновником бедствий моей родины». Однако он принял от Александра в собственность имение с 42.000 русских крестьян. Армфельт чувствовал «к России и её образу правления непреоборимое отвращение», видел в русском народе каких-то оскотинившихся существ, а в русских чиновниках — «прилизанных медведей и налакированных варваров». Но тем не менее, оба рыцаря со спокойной совестью оставались на русской службе. «Что касается меня, — говорит Чарторыйский. — то я не имел никакого желания участвовать в русских делах... Только привязанность к Императору, и надежда принести пользу Польше удерживали меня на русской службе... Приняв должность министра, я твердо решился не предпринимать ничего, что могло бы вредить моему отечеству... Невозможно, пишет он, чтобы я не желал восстановления польской нации. Я был бы презренным существом, если бы чувствовал иначе...». Если Армфельт носил русский генеральский мундир, то преимущественно с целью извлечь все выгоды для своей родины. Бывший шведский «maitre de plaisirs», состоя уже русским подданным, не стесняясь заявлял, что у него «с Россией нет никаких связей, но таковые у него есть с Императором Александром»; украшенный андреевской лентой и почтенный всякими отличиями, он продолжал напоминать, что он швед и остается таковым. Оба русских сановника сходились во взгляде, что Россию надо делить, что она для других, а не для русских.

Армфельт говорил, что либеральные начала, коими увлекался молодой Государь в первые годы своего царствования, являлись «гибелью колосса», и тем не менее, всеми зависевшими от него мерами поддерживал их в Монархе, выпрашивая у него конституции и для Польши, и для Финляндии, работая раньше в Швеции за единодержавие короля. Чарторыйский высказывал сожаление о том, что сияние, в котором явились в начале царствования либеральные идеи, поблекло, а попытки приложения их к делу повели к разочарованиям... Было время, когда Армфельт, узнав о планах Спренгтпортена, называл «безумием проект сделать Финляндию самостоятельной», но, похозяйничав в Петербурге и видя, что в России иностранцы не подвергнуты даже государственному контролю, он стал работать над самостоятельностью и Финляндии, и Польши. «В Петербурге я был перелетной птицей... чуждым растением без корней...» признавался польский магнат. То же самое мог сказать о себе Армфельт, и не смотря на то, эти «перелетные птицы» и «чуждые растения» направляли государственные русские дела первостепенной важности.