История Финляндии. Время императора Александра I

Роберт Генрих Ребиндер родился 15 июля 1777 г. Благодаря содействию своих влиятельных шведских покровителей, молодому Ребиндеру открылся доступ в такие сферы, в которые не каждый мог попасть. Так, в 1802 году он был назначен камер-юнкером и стал бывать при стокгольмском дворе, что содействовало развитию у него светских манер, оказавших впоследствии ему большую услугу. Но и помимо сего, он посещал образованнейшие круги шведской столицы. Во время пребывания в Швеции, Ребиндер в 1800 г. принимал участие в риксдаге, происходившем тогда в г. Норрчёпинге. Надо полагать, что и это знакомство с практикой парламентской жизни не осталось без влияния на эго политическое мировоззрение. После восьмилетнего пребывания в Швеции, Ребиндер вернулся в Финляндию. Во время войны за обладание Финляндией, ему пришлось, в качестве депутата от Або, приехать в Петербург, где он и остался вплоть до своей кончины. Когда идея Сперанского об учреждении комиссии по финляндским делам осуществилась, Ребиндер, за отказом Маннергейма, сделался его помощником, а затем докладчиком финляндских дел по комиссии, в которой место председателя занял Г. М. Армфельт. Тридцать лет кряду Ребиндер занимал место финляндского статс-секретаря.

Медленно, но безостановочно развивалась кровавая драма войны. Несмотря на отдельные поражения, русские сделались хозяевами края, «к счастью для нас», прибавляет финляндец Ребиндер.

Ребиндер составил очень интересные записки «Воспоминания моей жизни», из которых извлечем два эпизода в его изложении. «Министр иностранных дел, граф Н. П. Румянцев, в 1808 году ревностно советовал Александру начать войну со Швецией, и когда присоединение Финляндии сделалось результатом её, этот господин стал смотреть на новую провинцию, как на свое детище, и желал осчастливить ее своим покровительством, чем мы, признаться, были более польщены, чем довольны, в виду того, что от него исходили в начале войны большая часть предписаний по заведованию и управлению краем, мы сразу увидели, что они обличали полное незнакомство с положением дел, полное отсутствие системы и принципов. Вынужденный сопровождать Государя в Эрфурт, а затем исполняя особое поручение в Париже, граф Румянцев потерял нить финляндских дел. Когда он вернулся в Петербург, уже окончательно был решен вопрос о созыве сейма в Борго и сохранении конституции Великого Княжества. Эти мероприятия не были одобрены нашим дорогим отцом и покровителем, который и не скрывал своего неудовольствия по их поводу. При нашей первой встрече, он прибег к своей приятной манере вести разговор, — манере, который обладал в совершенстве, — желая убедить меня, что величайшее наше счастье, как он выразился, было бы «совершенно обрусеть и отказаться от наших так называемых конституционных прав». Если, — замечает автор мемуаров, — такой просвещенный человек, как граф Румянцев, филантроп, покровитель науки и искусства, и в то же время поклонник философов XVIII столетия — если, говорю я, такой совершенный царедворец, как этот дипломат, высказывал такие воззрения, совершенно противоположные воззрениям Государя — его хозяина, то что могли мы ожидать от других министров, без сомнения людей почтенных, но, конечно, более православных и менее сговорчивых, чем он».

По странному стечению обстоятельств, Ребиндеру, несколько лет спустя, у того же графа Румянцева пришлось выдержать другую атаку, сходную с приведенной, от иностранного государственного человека. Об этом автор мемуаров «Воспоминания моей жизни» рассказывает так: «Дело было в 1812 году, перед самым началом войны с Францией. В это время у Румянцева, — тогда государственного канцлера, — по воскресеньям устраивались приемы. Я отправился на один из подобных приемов, и, найдя все гостиные наполненными гостями, спрятался в нише окна около одного маленького, коренастого человека, украшенного прусским орденом. Он, казалось, был предметом общего любопытства и внимания. Скоро я узнал, что это был барон фон-Штейн, бывший прусский министр, который, преследуемый Наполеоном, нашел убежище в России. Когда канцлер, обходя гостиную, проходил мимо нас, то довольно долго пробеседовал с бароном, а затем обратился ко мне с несколькими вопросами о Финляндии, что дало повод нашему знакомому начать разговор со мной. Он расспрашивал меня более инквизиторски, чем любезно, относительно положения нашего края, и когда узнал, что нам сохранена наша конституция, наши законы и привилегии, и что у нас есть правительство и учреждения, отдельные от России, им овладело какое-то необычайное удивление, которое я не мог понять. Он поспешил объясниться и тяжеловесными доказательствами немецкого профессора старался показать, что Император был неправ, не разорвав в клочки все наши старые бумаги и не обратив Финляндию просто-напросто в русскую провинцию. — Я, по возможности, отстаивал наше дело, но, когда заметил, что ученый барон в своих возражениях принял властный и министерский тон и что он больше желал импонировать, чем убедить меня, я поклонился и ушел».