История Финляндии. Время императора Николая I

Наиболее ярким представителем поколения 40 годов в художественном произведении надо признать, конечно, Рудина, в котором имеется нечто непреходящее — одно из основных свойств культурного русского человека. Общественно-историческое значение Рудина очень велико: он основной тип нескольких поколений, он — олицетворение известного момента пережитого нашим обществом. Эпоха, в которой он блистал — Рудинская эпоха. Русский интеллигент на исходе крепостного права — Рудин. «Кто тогда из образованных людей не походил на Рудина?» —спрашивает профессор Ив. Иванов.

Из храма русской науки Рудин вынес главным образом общие философские положения, ибо запросы и нужды действительной жизни университет оставил в стороне нетронутыми. Проф. Павлову надлежало читать физику и сельское хозяйство, а он читал Шеллинга; проф. Максимовичу следовало преподавать естественную историю, а читал Шеллинга. Народная и общественная жизнь осталась слушателям незнакома. Слушатели сделались поэтому беспочвенными, пустоцветом, «складочным местом общих мест». России они не знали. Вот главное их несчастье. А раз Рудины не знали России, то ничего и не могли дать ей жизнедеятельного, прочного. В гражданских делах они участия принять не могли, потому что поколение Рудиных, начитанное в философских книгах, было граждански безграмотно. Ни жизни, ни людей они не знали.

И родная нива по-прежнему стояла одинокой и тщетно ждала своих настоящих пахарей. Родные сыны только красиво разглагольствовали, иногда они произносили тирады даже о самопожертвовании, о необходимости действовать. Краснобайствовали до того, что не раз собственные слова становились им противны. Они были невыносимо рассудительны, отталкивающе равнодушны и вялы. Строить они никогда ничего не умели. Анибаловская клятва ненависти к крепостному праву была дана, но только ненависти, а не борьбы с ним. Действительность была предметом их размышления, но она не мучила их.

Дряблость их характера, болезнь воли — послужили преградой к развитию дальнейшей их деятельности. Да кроме того, в Рудине, Гамлете Щигровского уезда, во всех лишних людях и их предках — Онегине, «Герое нашего времени» и др. наблюдались явные черты обломовщины. Обломовщина — нечто для них всех родное, семейное. Умеренная обломовщина была присуща большинству идейных людей 40-х годов.

Обломовщина — ключ к разумению многих явлений русской жизни. Обломов — итог целому ряду предшествовавших типов. Обломов — нечто чисто русское. Про обломовщину вполне можно сказать: «здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Обломов — последняя ступень лишних людей, полная отвычка от труда. Обломов — ужасное напоминание русским; это своего рода memento mori, если лень и безволие не будут сброшены, если не вернется охота к общественной деятельности. Обломову, как и людям 30 — 40 годов, доступны наслаждения высокими помыслами. Он учился в московском университете — центре тогдашнего идеализма.

Не реакция Николаевского времени создала этих лишних людей, она могла лишь сделать их в известной мере еще более лишними, но и только. Если русская жизнь представляла тогда мало возможности действовать, то Рудины, — да еще с признаками обломовщины, — менее всего способны были действовать. Лишние люди суть последствия недостатка энергии, вялости чувств и мыслей, неспособности к правильному труду... «Лишние люди» и обломовщина естественный продукт русской психики и потому они не скоро сойдут с арены.

Говорят, Николаю I надлежало призвать на помощь общественные силы. Но где были те, которые могли отдать всего себя на служение общественному делу? Где те, у которых имелись навык к усиленному труду и привычка к порядку? Куда годились лучшие люди того времени без навыка к труду и без знания русской жизни? Поколение Рудиных, как указал Писарев, заботилось о том, чтобы в их идеях была система и, толкуя о стремлениях, сами не трогались с места и не умели изменить к лучшему даже особенности своего домашнего быта. На что были годны все эти фразерствующие умники с безграничной ленью, непрестанным отлыниванием от работы, с эпикурейской критикой, людей, неспособных пальцем двинуть, людей, у которых отсутствовал служилый и смиренный идеал?

Служить человечеству словом легче, чем служить делом родному народу. В первом случае достаточно фразы и позы... Идеалисты могли лишь сидеть на реках Вавилонских да плакаться. Эти друзья книги не знали ни жизни, ни людей. Секрет перерождения им не был известен.

Герцен сделался другом не России, а поляков. На что живое, жизненное он был необходим? Он и сам под конец жизни видел, что ни к чему не пристроился. Метался из стороны в сторону, пока не нашел места вечного упокоения на роскошном, залитом солнцем и утопающем в цветах, кладбище Ниццы.