История Финляндии. Время императора Николая I

Главным виновником создавшегося положения признается, как везде и всегда, правительство и еще чаще Верховная власть, хотя в установлении бытовых и общественных условий крайне рискованно винить одно лицо даже и такое могучее и влиятельное, каким был Николай I. В России до такой степени это вошло в плоть и кровь, что когда у декабриста кн. Трубецкого пропала шуба во дворце, то он стал изливать свое недовольство на Государя. Между тем ни та или иная правительственная система является залогом успеха или неуспеха в государственной жизни, а степень умственного и нравственного развития общества. Возникает, таким образом, вопрос, насколько общество уровнем своего умственного и нравственного развития содействовало улучшению государственной жизни? Оказывается, что очень значительная часть передового общества жила совершенно изолированной умственной и нравственной жизнью, ничем существенным, не содействуя государственному преуспеянию. Вера Сергеевна Аксакова, сведя в своем дневнике счеты с правительством, обратилась к другой стороне, к обществу, и тут её наблюдательному взору представилась очень безотрадная картина. «Что еще более приводит в отчаяние, — читаем в её воспоминаниях, — это наше собственное бессилие...». Виденные ею молодые люди были и добры, и не глупы, но жалким было их внутреннее бессилие, «которым столько страдает молодых людей в наше время». Это поколение живо чувствовало, но у него не доставало активной силы; не было у него внутренней крепости. Оно не умело высказать своего мнения настолько дружно и сильно, чтобы невольно заставить его уважать. Наконец, оно было разобщено с народом, а без народа, какая может быть сила в отдельных лицах и даже сословиях?

Передовые люди Николаевского времени, томившиеся «духовной жаждой», интеллигенты, болевшие философией, оказались неспособными к энергичному и плодотворному труду.

Обстоятельства тогда сложились так. Европа увлекалась романтизмом. Русским образованным людям 30 — 40 годов эта атмосфера пришлась особенно по душе, ибо романтизм находился в их крови. И они принялись мечтать, идеализировать. А так как русская натура всегда была шире натуры западного европейца, то и планы её оказались более грандиозными, и горизонты её мечтаний значительно расширенными. Передовые люди 30 — 40 годов мечтали не о частных усовершенствованиях, а о полном преобразовании всей жизни. Профессора «являлись в аудитории не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии». Тентетников много лет обдумывал «колоссальное сочинение, долженствовавшее обнять всю Россию со всех точек зрения». Станкевич, Герцен, Огарев, Белинский и др. были люди экзальтированные. Сфера их мечтаний обнимала все человечество.

Мысли людей сороковых годов вырабатывали стройные принципы, но без особой заботы об их применимости к жизни. Принципы для них были только предметы созерцания.

Из беспочвенного идеализма наших мечтателей почти ничего практического, жизненного не выходило. Их энергия не имела внутреннего содержания. Никакой реформы они не предложили. На Западе в 30 годах сильно пробудилось национальное чувство. В нашем же русском романтизме, долго еще отсутствовал национально-патриотический элемент.

России наши мечтатели почти не замечали, о ней они мало вспоминали, мало заботились. Их занимали чисто моральные задачи. Они довольствовались своим умственным эпикурейством, их удовлетворяли иллюзии. Насущные заботы отдельных живых людей, реальные стремления народов их не трогали. Их интересовала или собственная личность, или задача всего человечества. Но там нет живого общественного развития, где между личностью и обществом не имеется никакой связи. Наши мечтатели, как Гамлеты, все думали и думали, и никогда не действовали.

При таких условиях, естественно, что они остались чуждыми великому практическому двигателю — национальному чувству. Не поняв вопроса о своей народности, они оказались ненужными, бесполезными.

Они проглядели и другой не менее важный двигатель культуры — труд. Они знали одну работу — работу мысли; их борьба была борьбой ума, но стойкости и выдержки в труде они не имели и не проявили. Люди 30 и 40 годов только говорили и говорили. А между тем всякое культурное дело есть плод труда. Оно требует черной упорной работы и творится в долгие утомительные будни. У наших образованных людей были только праздничные излияния речей. Спорили днем, спорили ночью; философские книги зачитывали до дыр на страницах; за словесными схватками. забывали о пище и сне. Запад же вырабатывал все в суровой школе жизненной борьбы. Весьма значительная часть нашего передового общества тратила время и силы на метафизические словопрения, на завитушки красноречия. Все остальное они предоставили своим преемникам.

«Что мы собственно проповедовали, — спрашивал Герцен, — трудно сказать. Идеи были смутны: мы проповедовали французскую революцию, потом... сенсимонизм и тут же революцию, мы проповедовали конституцию и республику, чтение политических книг».