История Финляндии. Время императора Николая I

Объяснения указанного печального явления кроются в следующих обстоятельствах. Во-первых, уставы 1826 и 1828 гг. страдали неопределенностью своих основных положений, откуда получился широкий простор для всяких произвольных толкований цензоров. В руках их оказались не карандаши, а скипетры. Во-вторых, в область цензуры стали вмешиваться представители всех ведомств Империи и, кроме главной цензуры, создалось еще 22 специальных цензуры. Даже умный Канкрин требовал строгой цензуры, находя, что газеты вреднее всякого нашествия дикарей. Главное же зло заключалось в том, что среди цензоров нашлись люди, пренебрегшие прямым указанием закона и голосом совести. Все это, вместе взятое, создало из цензурного учреждения какого-то специального гасителя просвещения и наше печатное «слово искривилось», как выразился И. С. Аксаков.

Общее недовольство цензурой вызвано, следовательно, не уставом, а личным составом цензурных установлений. Каждый цензор толковал закон по своему, в меру своего разумения и в зависимости от нравственной своей основы, почему некоторые договорились до изумительных положений.

В цензуре нашей находился, между прочим, финляндец Мехелин (Адольф Иванович), который едва ли вполне хорошо знал по-русски. По уверению Булгарина, он помещен по протекции и был совершенно ничтожный человек. Заметив, что в учебниках Смарагдова оставались имена Аристида, Перикла, Брута, Гракхов, цензор Мехелин (в 1849 г.) стал «вымарывать» не только рассуждение о героях Греции и Рима, но и самые их имена.

Повторилось старое правило: законы святы, но исполнители лихие супостаты. Так именно и говорили современники. Ф. Ф. Вигель писал, 28 декабря 1850 г., Загоскину: ...цензоры трусы и дураки и по русской пословице: «заставь его Богу молиться, он и лоб расшибет». Даже сдержанный П. А. Плетнев, в переписке с Я. К. Гротом, заявил: «Презираю цензоров, как глупейших и подлейших людей не потому, что они цензоры, а потому, что, быв председателем в их комитете, я имел случай узнать лично каждого из них, как человека». Такой либерал, как Никитенко изуродовал книгу Гоголя «Выборные места переписки с друзьями», но из цензуры не ушел.

С другой стороны само общество того времени находилось «на такой ступени развития, что оно удовлетворялось только животными потребностями». В его среде лишь единицы «взыскают града иного». На девять томов «Истории Государства Российского» второго издания подписалось только 453 человека. Один Крылов видел 40 тыс. своих экземпляров распроданными, а остальные писатели считали себя счастливыми, когда расходилось две тысячи их экземпляров; тогда они «надевали венок бессмертия и засыпали на лаврах». В 1845 г. во всех русских журналах красовалось объявление: «Продаются по весьма уменьшенной цене сочинения Александра Пушкина». Это объявление касалось первого посмертного издания величайшего нашего поэта. Пушкин не находил сбыта! Роман же Булгарина «Иван Выжигин» был раскуплен в две недели (в 1829 г.). Монополия Булгарина и Греча, видимо, удовлетворяла общество. Серьезные идейные журналы, объединявшие лучшие литературные силы, подписчиков не находили.

Удивительно: цензурные тиски не помешали литературному расцвету художественной литературы. Свежее вдохновение било ключом. Цензура устраивала аутодафе, но преимущественно исключительным сочинениям. Мелкая литература, журналы и газеты страдали, но лучшие произведения лучших писателей, составляющих гордость России, увидели свет в дни Николаевского режима. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Крылов, Кольцов, Жуковский, И. С. Тургенев, Гончаров, Писемский, Достоевский, Л. Н. Толстой и другие — все это созвездие первоклассных самобытных художников слова заслужило известность в царствование, которое хотят ославить, как «моровую полосу» нашей истории. Вот почему у исследователей нашей литературы, совершенно не склонных к прославлению Николаевского режима, находим такие заявления: «Русская литература 30 годов — непревзойденная точка развития». (P. В. Иванов-Разумник), 30 годы «сделали большой вклад в художественную литературу и в критику» (И. И. Замотин) и т. д. Таким образом, несомненно, что расцвет художественной нашей литературы приходится на время царствования Николая Павловича.

«Десять лет тому назад, — писал Пушкин в 1831 г., — литературой занимались у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение». Теперь литература перестала быть на содержании у казны. Писатель перестал быть «чиновником» литературы. Он не ищет покровительства вельмож и сильных мира сего. Он обращается к обществу, ко всей массе образованных людей и ждет её одобрения. Это одобрение он может получить лишь благодаря таланту, отзывчивости, широте своего ума и сердца, глубине идей. Только с этой минуты стала возможной свободная мысль.