История Германии в ХХ веке. Том II

Самым красочным выражением этого нового разнообразия стала поп-музыка[52]. Волна панка, громкой, вызывающе сырой рок-музыки, зародившейся в разрушенных промышленных регионах Великобритании в 1970‑х годах, которая пропагандировала культ простоты, дикости и безобразия, вскоре стала трендом, который копировали во всем мире, оживила мейнстрим и тем самым сама стала его частью. Музыка черных из США, изначально являвшаяся выражением их бунта против дискриминации, уже в 1970‑х годах добилась большого успеха с коммерциализированной музыкой соул, а позднее, с Майклом Джексоном, произвела первую черную мировую звезду, которая в течение шести или семи лет доминировала на мировой поп-музыкальной сцене с утонченной смесью черной музыки и поп-коммерции, в которой бунт и восстание проявлялись лишь как эстетизирующая цитата. Его женской противоположностью была итало-американская певица Мадонна, которая изображала уверенную в себе роковую женщину и иронично перевоплощалась во все новые трансформации и идентичности – идол постфеминизма, оказавший необычайное влияние на новый образ женщины в Бостоне и Берлине, а также в Токио или Сан-Паулу. Нечто подобное было и в немецком национальном формате: такие музыканты, как Удо Линденберг или Нина Хаген, изначально упрямые и провокационные явления на задворках массового вкуса, теперь стали звездами, и вместе с ними немецкий язык в поп-музыке стал более дерзким, более аллюзивным – и пригодным для использования. Цитаты и самоирония также были отличительными чертами недолговечной Новой немецкой волны в начале 1980‑х годов, которая смешивала элементы немецкого шлягера с новой поп-музыкой и придавала критике более развлекательный колорит – часто в сочетании с дадаистскими мотивами («Da-Da-Da») или ироничным преломлением ориентации на рост («Так поплюем же снова на ладони – и будем увеличивать валовой национальный продукт!») и прогресс («Нет передышки – история делается – она движется вперед!»). Напротив, совершенно неироничным и зачастую жалким песням протестных певцов и политических рок-групп приходилось все труднее, их исполняли только на демонстрациях и вскоре забывали.

Опасения по поводу новых систем обработки данных, которые вызвали такой шум во время бойкота переписи, теперь уступили место более спокойному отношению. Правда, новые носители информации, такие как видеокассеты и компакт-диски, которые теперь попали в гостиные и детские комнаты, поначалу оценивались консервативными и прогрессивными педагогами столь же скептически из‑за переизбытка красочных изображений и тривиального содержания, как и игровые приставки и бум аудиоплееров Walkman. Но такие возражения встречали явно меньший отклик со стороны общественности. Напротив, электронные устройства были одними из самых успешных потребительских товаров 1980‑х годов, и это особенно относилось к «компьютеру», который, с одной стороны, вызывал беспокойство из‑за волны потенциальной рационализации в офисах, но в то же время стал одновременно символом и движущим фактором нового оптимизма, а также породил новый энтузиазм в отношении технологий. В 1990 году в ФРГ уже было почти четыре миллиона компьютеров, но они не были связаны друг с другом, потому что Всемирная паутина распространилась только после 1995 года, а в ФРГ она появилась только на рубеже тысячелетий. Вопреки тому, что думали и чего боялись, компьютеризация в 1980‑х годах работала не столько как процесс, контролируемый и отслеживаемый сверху, например государством, сколько как игривое присвоение и изменение функций компьютера, шедшие снизу. Хотя компьютерные курсы были организованы во многих школах, преимущественно молодые пользователи сами овладевали новыми носителями информации гораздо быстрее – сравнимо только с освоением радио в 1930‑х годах и телевидения в 1960‑х годах слушателями и зрителями[53].