История искусства в шести эмоциях

Симон же Петр стоял и грелся. Тут сказали ему: не из учеников ли Его и ты? Он отрекся и сказал: нет. Один из рабов первосвященнических, родственник тому, которому Петр отсек ухо, говорит: не я ли видел тебя с Ним в саду? Петр опять отрекся; и тотчас запел петух.

Евангелие от Иоанна, 18, 25–27

Нахмуренный лоб – как у всех изумленных, приоткрытый рот, из которого с трудом вырывается сдавленный стон, сжатые руки, намекающие на угрызения совести, окоченевшее тело: Петр, подобно Фоме, также более не в состоянии контролировать себя. «Неужели я действительно это сказал?» – кажется вопрошает он. Его изумление совершенно простодушно, в нем нет ни следа хитрости и лукавства.

Петр кажется человеком, согнувшимся под тяжестью прожитых лет, который удивляется самому себе. Его одежда настолько бедная и поношенная, что сквозь ветхую ткань просвечивают его тощие ноги, сандалии слишком велики ему, всклокоченные волосы, неухоженная борода, все свидетельствует о том, что довелось ему пережить в последние дни. На его лице, покрытом капельками пота, выделяются глаза, на которые падает свет. Однако кто-то мог бы заметить забавное сходство между апостолом и петухом, сидящим напротив него. Встрепанные волосы человека топорщатся на затылке на манер петушиного гребня, борода удлиняет подбородок Петра, придавая ему сходство с бородкой и клювом петуха, служащего символом осмотрительности, любопытства и благоразумия. Эти двое, столь похожие один на другого, тем не менее исполняют противоположные роли, поскольку человек страдает грехом лицемерия и терзается угрызениями совести. Латур схватил ключевой момент сцены, продемонстрировав этим, насколько хорошо он усвоил уроки Караваджо. Это то самое мгновение, когда апостол осознал, в какой ловушке он оказался, и поражается собственной глупости. Его лоб покрыт каплями пота, несмотря на прохладный вечер, а глаза наполнены слезами. Петр смущен, осознав, что он совершил предательство, еще минуту назад казавшееся абсолютно невозможным. Он обескуражен.

Художник окружает его символами, не оставляющими ни малейшего сомнения относительно смысла изумления, охватившего Петра.

Побег виноградной лозы на заднем плане – «я – истинная виноградная лоза, вы – ее побеги, а Отец мой – виноградарь»[163], глыба, вырисовывающаяся на стене, – «ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее»[164], зажженный фонарь, поставленный на землю, – «Вы – свет мира… И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме»[165], поэтому человек, рассматривавший эту картину в XVII в., не мог пройти мимо этих цитат. Петр вдруг припомнил те слова, которыми Иисус делился со своими учениками: утверждения и притчи, которыми он руководствовался изо дня в день, теперь они звучали как приговор без права на обжалование. Тем не менее Ж. Латур дает предателю надежду на прощение: об этом свидетельствуют его простодушный взгляд, нахмуренный лоб, приподнятые брови и глубоко запавшие глаза. Это все признаки глубокого и искреннего раскаяния. Петр заслуживает нашего снисхождения благодаря подлинному раскаянию, охватившему его сразу же после совершения греха предательства. Он сам до глубины души поражен своим проступком. Его изумление совершенно обезоруживающее. Его широко раскрытые глаза, полные слез, смогли бы смягчить даже самого сурового судью.

Давая собственную интерпретацию основных установлений Церковного собора в Тренто, Ж. Латур смягчает наказание Петру, ослабляет жесткие требования церковной доктрины, испрашивает прощение для апостола, а заодно и для всех верующих, зачастую бывших такими же невежественными грешниками, как и первый папа.

Кажется, что художник придает удивлению такую же значимость, какую четыре года спустя публично припишет ему Рене Декарт: изумление, по его мнению, – это первая из страстей, самая искренняя, отличающая невинные детские души и подвергающаяся осмеянию в зрелые годы. В самый тяжкий и горький момент апостольского служения Петру удается сохранить свою душу благодаря удивлению, вызванному у него его собственным поведением. Его искреннее изумление позволило ему избежать наказания, налагавшего церковным уставом, и помогло ему стать ближе ко всем остальным христианам, таким же грешным и невежественным, каким был основатель их церкви.

Цель поэзии – чудо [166]