История Консульства и Империи. Том IV. Книга 1

В тех обстоятельствах Мармон занимал положение, которое должно было, как и его характер, привлечь к нему все усилия соблазнителей. Он только что с блеском оборонял Париж, приписал себе всю честь этой обороны, хотя половина ее по праву полагалась маршалу Мортье. Он расположился со своим армейским корпусом на Эсо-не и прикрывал соединение, формировавшееся в Фонтенбло, и его переход на сторону временного правительства решил бы вопрос, остававшийся нерешенным из-за неукротимого характера и гения Наполеона. Стали искать посредника и нашли его в лице Монтессюи, старого друга и бывшего адъютанта Мармона. Монтессюи некогда оставил армию ради успешной карьеры в сфере финансов, разделял все здравые идеи буржуазии об императорском деспотизме и войне и имел на Мармона влияние, какое

нередко имеют адъютанты на своих генералов, поскольку знают их слабости и умеют ими пользоваться. Монтес-сюи вручили письма от членов нового правительства, как для Мармона, так и для других военачальников, и отправили его на Эсон.

К этому средству добавили и другое, не менее действенное. С тех пор как Наполеон, удалившись в Фонтенбло, казалось, сосредоточивал там свои силы, часть армии союзников передвинули на левый берег Сены. В Париже и в окрестностях собрали резервы, подтянули корпус Бюлова, использовавшийся поначалу для блокады Ша-лона, и расположили между Жювизи, Шуази-ле-Руа, Лонжюмо и Монлери значительную часть войск коалиции. Штаб-квартиру князя Шварценберга расположили неподалеку от Эсона, чтобы главнокомандующий был готов воспользоваться первой же слабостью Мармона. Мармон стал не единственным предметом этих происков; к маршалу Удино отправили офицера из его родственников, маршалу Макдональду послали письмо от его друга Бернонвиля, наконец, в Фонтенбло отправили группу эмиссаров, в большинстве своем военных.

Во всех сообщениях, письменных и устных, говорилось о том, что люди принадлежат стране, а не одному человеку, что этот человек погубил Францию, что еще имело бы смысл сохранять ему преданность, если бы он имел средства спасти страну, но он более ничего не может сделать, разве только бессмысленно проливать благородную кровь, уже столь обильно пролитую. Европа решила не вести с ним более переговоров, и любому правительству, за исключением его правительства, она готова уступить почетные условия. А поэтому нужно немедля переходить на сторону временного правительства, с которым Европа склонна вести переговоры. К этим здравым и честным доводам добавлялись и менее возвышенные, хоть и благовидные: Бурбоны, возвращение которых уже близко, с распростертыми объятиями примут военных — особенно тех, кто придет первым.

Кроме того, творцы новой революции позаботились отослать из Парижа Коленкура, ибо этот человек, допущенный к Александру столь же близко, как в то время, когда он представлял в Санкт-Петербурге победителя

Аустерлица и Фридланда, стеснял их своим присутствием так же, как стеснял некогда на Шатийонском конгрессе. Ведь пока оставалась видимость переговоров с низложенным императором, ничто не могло быть надежным в их глазах, и они дали понять царю, что не разумно и не великодушно вынуждать их компрометировать себя и дальше, если остается хоть малейший шанс на сближение с Наполеоном. Александр всё понял. Хотя ему было неприятно говорить Коленкуру правду, он сказал ему, что никто больше не хочет иметь дела с Наполеоном; что Франция устала от него не меньше, чем Европа; что нужно подчиниться необходимости и отказаться от мысли о возможности его правления; что те, кто любит Наполеона, могут оказать ему только одну услугу — убедить его покориться, и это единственное средство добиться для него менее суровой участи. Говоря о менее суровой участи, Александр дал понять, что речь может идти об уединенном пристанище для него и о троне под регентством Марии Луизы для его сына.

Коленкур, хоть и не склонный к иллюзиям, затаил некоторую надежду и подумал, что королю Римскому могут предложить трон Франции под опекой его матери. «Уезжайте, ибо меня всякую минуту просят отослать вас, — сказал ему Александр. — Мне твердят, что ваше присутствие пугает людей и внушает им страх к возвращению Наполеона. В результате мне придется вас удалить, ибо ни я, ни мои союзники не хотим позволять подобные предположения. Я вовсе не держу на него зла, поверьте. Но и Франция, и Европа нуждаются в покое, а с ним они никогда его не получат. Наше решение бесповоротно. Пусть он требует для себя чего угодно: нет такого пристанища, какое бы мы не расположены были ему предоставить. И если он захочет принять помощь от меня, пусть приезжает в мою страну, где получит великолепный и даже сердечный прием. Если я предложу, а он примет пристанище в моей стране, мы с ним подадим великий пример всему миру. Но для переговоров нет иного возможного основания, кроме его отречения. Езжайте же и возвращайтесь скорее с разрешением вести переговоры на этих единственных допустимых для нас условиях».