История любви

Я сказал ей, что наш сын никогда не будет мною возмущаться. Тогда она спросила, как я могу быть в этом уверен. Какие могу представить доказательства. А я просто знал, что наш сын не будет мною возмущаться, – почему знаю, объяснить не могу. На что она ни к селу ни к городу заметила:

– Отец тебя ведь любит, Оливер. Любит так же, как ты будешь любить Бозо. Но вы, Барреты, такие гордые и такие амбициозные, идете по жизни, думая, что ненавидите друг друга.

– И все из-за тебя, – ввернул я шутки ради.

– Да, – сказала она.

– Вопрос исчерпан, – заключил я как муж и глава семьи.

Я вернулся к «Штату против Персиваля», и Дженни встала. Но тут вспомнила:

– Там еще просьба ответить.

Я сказал, что выпускнице Рэдклиффа по силам сочинить коротенький отказ без посторонней помощи.

– Слушай, Оливер, – сказала она. – Я в своей жизни, наверное, и врала, и обманывала. Но никому нарочно не делала больно. И думаю, не смогу.

На самом деле в эту минуту она сделала больно мне, поэтому я вежливо попросил ее ответить, как ей вздумается, лишь бы понятно было, что явимся мы разве только после второго пришествия. И снова занялся «Штатом против Персиваля».

– Какой номер? – услышал я очень тихий голос. Она держала трубку телефона.

– Ты не можешь ответить запиской?

– Еще минута, и я выйду из себя. Какой номер?

Я назвал и тут же занялся апелляцией Персиваля в Верховный суд. Я не слушал Дженни. То есть старался не слышать. Но мы находились в одной комнате.

– Добрый вечер, сэр, – услышал я.

Сукин сын сам подошел к телефону? Будни – а он не в Вашингтоне? Про это же было в недавней статье в «Нью-Йорк таймс». Журналистика становится ни к черту.

Сколько нужно времени, чтобы сказать «нет»?

У Дженни почему-то ушло на это гораздо больше, чем требовалось на один слог.

– Олли? – Она прикрыла микрофон ладонью. – Олли, отказываться обязательно?

Кивком я показал, что да, и помахал ладонью, чтобы она закруглялась к черту.

– Мне страшно жаль, – сказала она в трубку. – То есть нам обоим страшно жаль, сэр…

Нам! Меня-то зачем приплетать? И почему не может сказать ясно и положить трубку?

– Оливер!

Опять прикрыла микрофон и заговорила очень громко:

– Ему больно, Оливер! Как ты можешь сидеть здесь, когда твой отец страдает?

Не будь она так взвинчена, я бы объяснил ей снова, что камни не страдают, что не надо проецировать свои итальянско-средиземноморские представления о родителях на гранитные выси горы Рашмор. Но она была очень расстроена. И я расстроен из-за нее.

– Оливер, – умоляла она, – можешь хоть слово сказать?

Ему? Она в своем уме?

– Ну скажи хотя бы «здравствуй!».

Она протянула мне трубку. И старалась не заплакать.

– Я никогда не буду с ним говорить. Никогда, – сказал я совершенно спокойно.

И теперь она заплакала. Неслышно, но по щекам текли слезы. А потом она… она стала умолять.

– Ради меня, Оливер. Я тебя никогда ни о чем не просила. Пожалуйста.

Трое нас. Трое нас стояли (я почему-то представил себе и отца с нами) и ждали чего-то. Чего? От меня?

Я не мог.

Понимала ли Дженни, что просит невозможного? Что я сделал бы для нее все на свете, только не это? Я смотрел в пол, непреклонно тряся головой, с чувством крайней неловкости, а Дженни яростным шепотом, какого я прежде не слышал, произнесла:

– Бездушная сволочь. – И закончила телефонный разговор с моим отцом: – Мистер Баррет, Оливер хочет, чтобы вы знали: он по-своему, как умеет…

Она перевела дух. Это было нелегко – ее душили слезы. А я был настолько ошарашен, что мог только слушать, чем закончится мое устное послание к отцу.

– Оливер очень вас любит, – сказала она и сразу положила трубку.

Разумного объяснения последовавшему моему поступку нет. Оправдываю временным помрачением. Уточнение: ничем не оправдываю. Мне это никогда не простится.

Я выхватил у нее телефон и вырвал из розетки шнур. И швырнул телефон в другой угол комнаты.

– Черт бы взял тебя, Дженни! Чтоб тебе пропасть совсем!

Я стоял, сопя, словно какое-то вдруг животное. Черт! Что на меня нашло? Я повернулся к Дженни.

Но ее не было.

То есть совсем не было. Я даже шагов ее на лестнице не услышал. Должно быть, выбежала, как только я схватил телефон. Даже пальто ее и шарф висели на месте.

Ужас – что теперь делать? И еще ужаснее: что я натворил?

Я искал ее повсюду.

В библиотеке юридического прочесал все ряды зубрил – глядел, глядел. Туда и сюда, раз пять, не меньше. И хотя не издавал ни звука, чувствовал, какое остервенелое у меня лицо, какой осатанелый взгляд и что все их сборище перебудоражил. Плевать.

Но Дженни там не было.

Обошел Харкнесс-Коммонс, холл, кафетерий. Потом бегом по Агасси-Холлу в Рэдклиффе. И тут нет. Метался повсюду, ноги не поспевали за стуком сердца.

Пейн-Холл? (В жилу названьице!)[27] Внизу там классы для занятий фортепьяно. Я знаю Дженни. Когда злится, лупит по клавишам. Так? А когда испугана до смерти?

Иду по коридору между классами, из-за дверей Моцарт, Барток, Бах и Брамс, несусветная адская мешанина.