История любви

Интересный парадокс: первые годы половой жизни мужчины озабочены тем, чтобы подруга не забеременела (когда я начинал, в ходу еще были презервативы), а потом, наоборот, одержимы идеей зачатия.

Да, это может стать навязчивой идеей. И самую радостную сторону счастливого брака лишить естественности и непосредственности. Программирование своего подхода (неудачный глагол «программировать» – в нем что-то машинное) к половому акту в соответствии с правилами, календарями, стратегией («Не лучше ли завтра утром, Ол?») может сделать его занятием неприятным, унылым и в итоге ужасающим.

И когда видишь, что твои скудноватые познания и нормальные (как ты считаешь) здоровые старания в плане «тучнейте и размножайтесь» результата не дают, в голову могут прийти тяжелые мысли.

– Уверен, вы понимаете, Оливер: потенция – это одно, а способность к зачатию – совсем другое. – Так сказал мне доктор Мортимер Шепард в нашем первом разговоре, когда мы с Дженни решили все-таки посоветоваться со специалистом.

– Он понимает, доктор, – сказала за меня Дженни, догадываясь (хотя я об этом молчал): если выяснится, что я бесплоден, или хотя бы возникнет такое подозрение, я буду убит.

И не послышалась ли мне в ее голосе надежда на то, что изъян – если таковой обнаружат – будет в ней, а не во мне?

А доктор просто разложил все по полочкам, предупредил о самом худшем, но затем сказал, что, очень вероятно, у нас обоих все в порядке и скоро мы можем стать гордыми родителями. Однако надо сдать все анализы. Пройти медосмотр. Все дела. (Не хочу вдаваться в неприятные подробности обследования.) Мы прошли обследование в понедельник, Дженни – днем, я – после работы (с головой погрузился в юридический мир). Доктор Шепард снова пригласил Дженни в пятницу, объяснив, что лаборантка напортачила и надо кое-что проверить еще раз. Когда Дженни сказала мне о повторном визите, я заподозрил, что он мог обнаружить какой-то… непорядок. Думаю, и она заподозрила то же. Эта ссылка на упущение помощницы – штука банальная.

Когда Шепард позвонил мне в контору, я почти уже не сомневался. Не заеду ли я к нему по дороге домой? Когда я услышал, что это не трехсторонняя встреча («С миссис Баррет я уже поговорил днем»), сомнения отпали. Дженни не могла иметь детей. Впрочем, не будем утверждать окончательно, Оливер; помню, Шепард сказал что-то насчет корригирующей операции и прочем. Но я совсем не мог сосредоточиться, и глупо было ждать до пяти часов. Я позвонил Шепарду и спросил, не может ли он принять меня пораньше, днем. Он сказал «да».

– Вы определили, чей дефект? – спросил я напрямик.

– Оливер, я бы не сказал «дефект», – ответил он.

– Хорошо, ладно – так вы знаете, у кого из нас нарушение?

– Да. у Дженни.

Я был более или менее готов к этому, но категоричность его ответа меня сразила. Он молчал, и я решил, что он ждет каких-то слов от меня.

– Понятно. Тогда у нас будут приемные дети. Понимаете, главное – что мы любим друг друга, правда?

И тогда он мне сказал:

– Оливер, дело обстоит намного серьезнее. Дженни тяжело больна.

– Не уточните, что значит «тяжело больна»?

– Она умирает.

– Этого не может быть.

Я ожидал услышать от доктора, что все это – мрачная шутка.

– Да, Оливер, – сказал он. – Мне горько говорить вам это.

Я твердил, что это какая-то ошибка, лаборантка-дура опять напутала, дала ему не те рентгеновские снимки или еще что-то. Он с бесконечным сочувствием ответил, что анализ крови повторили трижды. Никаких сомнений в диагнозе нет. Он, конечно, направит нас… меня… Дженни к гематологу. И даже готов рекомендовать…

Я помахал ладонью, остановил его. Мне нужна была минута тишины. Минута, чтобы до меня дошло.

Потом я сообразил спросить:

– Доктор, что вы сказали Дженни?

– Что вы оба здоровы.

– Она поверила?

– Думаю, да.

– Когда мы должны ей сказать?

– Сейчас это решать вам.

Мне решать! Да я не знаю, как дышал сейчас.

Доктор объяснил, что лечение этой формы лейкоза лишь паллиативное – оно может облегчить страдания, замедлить течение болезни, но к выздоровлению не ведет. Так что в данный момент решать мне.

Лечение можно на некоторое время отложить.

А я в эти минуты только одно мог думать: как подло устроен мир.

– Ей всего двадцать четыре года! – сказал я ему; наверное, крикнул.

Он кивнул терпеливо, он сам знал, сколько Дженни лет, и понимал, какой это для меня удар. В конце концов я вспомнил, что не могу сидеть в его кабинете вечно. Я спросил его, что делать. То есть что я должен делать. Он сказал – вести себя насколько можно нормально и как можно дольше.

Нормально! Нормально!

18

Я начал думать о Боге.

Закрадывались мысли о где-то обитающем Верховном Существе. Нет, мне не хотелось ударить Его в лицо, избить за то, что Он собрался сделать со мной – то есть с Дженни. Наоборот, у меня были совсем другие религиозные мысли. Я просыпался утром, и рядом была Дженни. Все еще здесь. Я огорчен, растерян даже, но надеялся, что Бог есть и я могу сказать Ему спасибо. Спасибо, что позволил мне проснуться и увидеть Дженнифер.

Я изо всех сил старался вести себя нормально – позволял ей приготовить завтрак и так далее.