История марксизма-ленинизма. Книга вторая (70 – 90-е годы XIX века)

Понимание роли экономических факторов – ключевой момент концепции Энгельса, позволяющий избежать характерного для дюрингианской «критической истории» эклектического сочетания разнопорядковых социально-экономических явлений (в частности, присущих различным историческим эпохам форм власти и собственности), диалектически увязать системный и генетический подходы к исследованию всемирной истории. Так, обращаясь к древней истории, Энгельс показывает, каким образом появление значительного прибавочного продукта, исторически связанное с ирригационным земледелием в долинах крупных субтропических рек, стало почвой для ослабления власти родов и исходной предпосылкой централизованного исполнения общественных функций, иными словами, формирования институтов, которые Энгельс определил как «зачатки государственной власти»[445].

Отвергая примитивную идею о тождественности насилия и рабства, Энгельс выдвинул глубоко диалектический тезис о двух взаимодополняющих путях возникновения отношений господства и подчинения[446]. Исторически наиболее раннее проявление этого процесса он отмечает в древневосточных цивилизациях. Однако устойчивость внутренней структуры общин обрекла на стагнацию начавшуюся здесь социально-классовую дифференциацию. Эксплуатация общинников зарождалась в форме перерастания коллективных работ общин в государственные принудительные работы, то есть как отчуждение высвобождаемого в процессе увеличения масштабов кооперации прибавочного труда, позднее дополняемого, а затем и вытесняемого натуральными податями сельскохозяйственной и ремесленной продукции. Лишь в позднем Вавилоне и Финикии сложились институты частной собственности, напоминавшие греко-римскую античность. В силу экономической необходимости роль развития государственной власти оказывалась в древневосточных цивилизациях более значительной по сравнению с процессом складывания частной собственности.

Напротив, в древнем Средиземноморье процесс разложения первобытнообщинного строя характеризовался тем, что интенсивный обмен и войны, а затем трудовое рабство разрушили структуру общин изнутри. Формировавшаяся частная собственность не только не была здесь продуктом государственной власти, но и сама выполняла роль орудия экономического насилия. Она «освобождала» непосредственного производителя от средств производства и тем самым «принуждала» его к труду, характер, объем и результат которого определялись господином. Для этого последний, помимо распоряжения рабочей силой, должен был располагать как минимум необходимыми для эффективной эксплуатации другого человека орудиями и иными объективными предпосылками труда (рабство становится определяющим характер способа производства моментом, разумеется, за пределами сферы услуг, чего так и не понял Дюринг)[447], а также средствами не только принуждения к труду, но и элементарного обеспечения жизнедеятельности эксплуатируемого. И если, согласно Дюрингу, Робинзон, с помощью шпаги подчиняя Пятницу, «насильственно низводит его до положения „раба или простого орудия для хозяйственных услуг“ и содержит его „также лишь в качестве орудия“»[448], то Энгельс (и в этом он следует Марксу) убежден, что услуга, представляющая собой разновидность живого труда, как и вещь, становится в обществе, где господствует частная собственность, товаром, а значит, предметом отчуждения. Обращаясь к оценке рабства под углом зрения его места в истории развития производительных сил и культуры человечества, Энгельс отметал мещанско-морализаторские сентенции Дюринга и рассматривал рабовладельческий способ производства как закономерную ступень всемирной истории. «Только рабство, – писал он, – сделало возможным в более крупном масштабе разделение труда между земледелием и промышленностью и таким путем создало условия для расцвета культуры древнего мира – для греческой культуры… А без того фундамента, который был заложен Грецией и Римом, не было бы и современной Европы… В этом смысле мы вправе сказать: без античного рабства не было бы и современного социализма»[449].