История о двух влюблённых

По пути удивлялся сам себе Эвриал и сам с собою рассуждал: «О, встреться мне сейчас император и признай меня, какие подозрения возбудило бы в нем это платье, как бы он надо мною посмеялся! притчею стал бы я для всех и для него посмешищем. Он бы меня не отпустил, покамест не вызнал бы все; пришлось бы сказать, что значит эта сельская одежда, но я солгал бы — не к этой, а к другой женщине описал бы свой приход. Ведь и сам он ее любит, и не в моих привычках — открывать мои любовные дела. Никогда бы я не выдал Лукрецию, которая меня приняла и спасла». В таких рассуждениях он замечает Ниса, Ахата и Палинура и обгоняет их, и не был узнан ими прежде, нежели пришел домой и, сложив с себя отрепья и облекшись в свою ризу, рассказал все случившееся. Когда он повествует, какой страх и какая радость ему выпали, отражаются на лице его то боязнь, то ликование. Припомнив же свой ужас: «О глупец! — восклицает он, — доверил свою голову женщине! Нс тому учил меня отец, когда говорил, что никакой женщине не следует вверяться. Он говорил, что женщина-животное неукротимое, ненадежное, переменчивое, жестокое, тысяче страстей преданное. Я же, забыв отцовскую науку, жизнь свою предал бабенке. А ну как признал бы меня кто, зерном нагруженного? какой позор, какое бесчестье было бы мне и моим потомкам! Удалил бы меня от себя Цезарь как человека легкомысленного и безумного; проклял бы я эти затеи. А что, коли бы муж, копаясь в ларях, нашел меня спрятанного?.. Суров Юлиев закон с прелюбодеями{66}, но мужняя скорбь требует жесточайших кар, чем любым законом дозволяется. Закон казнит железом, а муж казнит бичеваньем в кровь, а иным любодеям еще и ерша загоняет{67}. Но допустим, он пощадит мою жизнь: не ввергнет ли меня в цепи, не предаст ли, обесчещенного, Цезарю? Предположим, что я ускользнул бы из его рук, затем что он был безоружен, а мой верный меч висит на боку. Но с ним были спутники, и оружие по стене развешано, только хватай, а в доме длинная стая челяди: вопли бы тотчас поднялись, и двери остались заперты; тут-то совершилось бы мое наказание... Увы мне, безумцу!

Не благоразумие спасло меня от этой опасности, но один только случай. Что за случай? — расторопное остроумие Лукреции. О верная женщина! о мудрая любовница! о славная и благороднейшая любовь! Почему я тебе не верю? Почему не предаюсь твоей верности? Будь у меня и тысяча голов, все бы препоручил тебе. Ты верна, ты осторожна, ты мудра, ты умеешь любить и сберечь возлюбленного. Кто бы мог так быстро измыслить способ отвлечь ищущих меня, как ты его измыслила? Ты сохранила мне эту жизнь, и ее я тебе посвящаю. Что я дышу, не моя заслуга, но твоя, и не будет мне тягостно ради тебя утратить то, чем я благодаря тебе обладаю. Ты имеешь право над моею жизнью, ты и власть над смертью. О белая грудь, о сладостный язык, о нежные очи, о быстрый разум, о члены мраморные, полные сока{68}, когда же я вновь вас увижу? когда снова укушу коралловые губы, когда трепещущий язык вновь почую, лепечущий в моих устах, к этой груди когда опять притронусь? Мало, Ахат, видел ты эту женщину! Чем женщина ближе, тем прекраснее. Если 6 ты был со мною вместе! Не столь была прекрасна жена Кандавла, царя лидийского, сколь она. Не удивляюсь, что он пожелал показать обнаженную жену своему другу, чтобы сполна насладиться отрадою{69}. Я сделал бы то же, имей я возможность явить тебе Лукрецию нагою, иначе я не могу тебе изъяснить, сколь велика ее краса, и ты не сможешь оценить, сколь весомою и полною была моя радость. Но порадуйся со мною, затем что услада моя была больше, чем выразишь словами».

Так Эвриал Ахату, и не меньше того Лукреция говорила сама себе. За всем тем ее веселье было меньше, ибо молчаливее; она не имела кому довериться в этих делах, Сосии же не осмеливалась рассказать обо всем из-за стыда.