История о двух влюблённых

На другой день то ли для улучшения комнаты, то ли из дурного подозрения заделал окно Менелай. Так как наши сограждане быстры на догадку и полны подозрений, я думаю, что Менелай побоялся выгод этого места и, мало доверяя жене, захотел лишить ее удобных случаев. Ведь хотя он ни о чем и не дознался, но был хорошо осведомлен, как его жену каждодневно донимают и соблазняют мольбами, и знал, что женская душа переменчива и желаний у ней — как на дереве листьев: ибо женский пол жаден до новизны и редко любит мужчину, который всегда доступен. Итак, он последовал торной дорогой мужей, убежденных, что несчастье можно предотвратить доброй стражей. Так была похищена у них всякая возможность свидеться и даже случай обмениваться письмами отнят: ибо того трактирщика, что держал за домом Лукреции харчевню, откуда Эвриал обыкновенно беседовал с Лукрецией и письма посылал со стрелою, выпроводил магистрат по внушениям Менелая. Оставался только обмен взорами; одними жестами общались друг с другом влюбленные, и даже здесь, на крайней черте любви, не могли наслаждаться спокойно.

Велика была у обоих печаль и терзание, смерти подобное, затем что ни забыть о любви не могли, ни ей предаться. Пока Эвриал, озабоченный, размышляет, какое принять решение, пришел ему на память совет Лукреции, который она написала насчет Пандала, Менелаева двоюродного брата. Подражая опытным врачам, у которых в обычае при опасных недугах пускать в ход рискованные снадобья и скорее испробовать крайности, чем оставить болезнь без попечения, он решил обратиться к Пандалу и принять лекарство, прежде отвергаемое. Таким образом, позвав того к себе и отведя в самую отдаленную часть дома: «Садись, — говорит, — друг мой; я хочу говорить с тобою о важном деле, требующем того, что в тебе, я знаю, есть — усердия, верности и воздержности на язык{73}. Давно уже я хотел поговорить о том с тобою, да не был ты мне довольно знаком. Теперь же я тебя и знаю, и — так как ты человек испытанной верности — люблю и почитаю. Если бы я не знал о тебе ничего другого, достало бы и того, что все твои сограждане тебя хвалят, как и мои сотоварищи, с коими ты завел дружбу и которые меня уверили, что ты человек достойный и надежный. От них я известился, что ты желаешь моей дружбы, которую я тебе отныне даю, затем что ты не менее ее достоин, чем я — твоей. А теперь, поскольку дело идет меж друзьями, изложу вкратце, чего я хочу.

Ты знаешь смертное племя, как оно склонно к любви, что добродетельной, что порочной. Широко разлилось это бедствие, и нет сердца, коль скоро оно из плоти, которое бы иной раз не чувствовало любовного стрекала. Ты знаешь, что ни святейшего Давида, ни мудрейшего Соломона, ни Самсона сильнейшего эта страсть не оставила невредимыми. Более того, у сердца воспламененного и любовью захваченного природа такова, что чем больше ему претят, тем сильней разгорается: ничто не лечит эту чуму лучше, чем доступность возлюбленного. Много было и мужей, и жен, как на нашей памяти, так и на памяти предков наших, для которых препятствование стало виною жестокой гибели.

И напротив, мы знаем многих, кто после многократных объятий и поцелуев скоро прекращал безумствовать. Нет ничего рассудительнее, нежели, когда любовь вопьется в утробу{74}, предаться безумству. Ведь кто борется против бури, часто терпит кораблекрушение, а кто подчиняется вихрям, уцелевает.