История о двух влюблённых

Через несколько дней в деревне поднялась ссора между Менелаевыми крестьянами, были убиты иные, кто слишком напился, и Менелаю надобно было ехать, чтобы уладить дело. Тогда Лукреция говорит: «Милый супруг, ты человек крупный и не слишком сильный; бег твоих коней тебя изнуряет; почему бы не одолжиться у кого-нибудь лошадью поспокойней?» Когда же тот задумался, где бы взять такую, Пандал говорит: «У Эвриала, если не ошибаюсь, есть отличная лошадь, и он тебе охотно ее уступит, если хочешь, чтобы я его попросил». — «Попроси», — отвечает Менелай. Эвриал, услышав просьбу, велел тотчас привести коня и, восприняв это как знаменье своей радости, сказал сам себе: «Ты сядешь на моего коня, Менелай, а я жену твою оседлаю».

Решили так, что в пятом часу ночи Эвриал должен появиться в переулке и надеяться на лучшее, если услышит поющего Пандала. Уехал Менелай, и небо уже покрыла ночная тьма. Дама в спальне ждала условленного часа. Эвриал был пред дверьми, дожидаясь знака, но не слышал ни пения, ни прокашливания. Уже миновал срок, и Ахат убеждал Эвриала уйти и говорил, что его обманули. Но влюбленный упорствовал, находя то одну, то другую причину остаться.

Пандал не пел, потому что Менелаев брат был дома, обследовал все входы, не окажется ли какого подвоха, и проводил ночь без сна. Пандал говорит ему: «Что, мы нынче так и не пойдем спать? Уже ночь перевалила за половину, и меня сильно клонит в сон. Дивлюсь я, почему у тебя, юноши, природа старика, у которого сухость отгоняет сон, так что они никогда не спят, разве что чуть-чуть под утро, когда вращается колесница северной Гелики{82} и уже пора вставать. Ну пойдем спать; к чему эти бдения?» «Пойдем, — говорит Агамемнон, — если угодно, но сперва надобно проверить двери, прочно ли заперты и нет ли проходу ворам»; и, пришед к дверям, он трогает то один, то другой засов и замыкает еще одну щеколду. Был там огромный железный запор, который насилу вдвоем поднимали, — иногда им запирали двери; Агамемнон, не в силах его сдвинуть, говорит: «Пособи, Пандал: задвинем дверь этим запором, и можно без забот спать на оба уха{83}». Услышав таковые речи, Эвриал говорит себе: «Ну, все покончено, стоит им задвинуть этот засов». А Пандал: «Что ты делаешь, Агамемнон? хочешь запереться, словно дом в осаде? Разве мы не безопасны в городе? Здесь свобода и покой, для всех равный; далеко отсюда наши враги, с которыми мы воюем, флорентинцы; если воров боишься, так уже довольно засовов, а если врагов, ничто в этом доме тебя не защитит.

Я нынче ночью не взвалю на себя эту тяжесть, затем что у меня плечи болят, я совсем разбит и не гожусь таскать тяжести: или сам его поднимай, или брось это дело». — «Эх! ну, и этого довольно», — отвечает Агамемнон и отправляется спать. Туг Эвриал говорит: «Останусь-ка я еще на часок — может, кто-нибудь да отопрет». Ахат же, уставший тратить время, про себя проклял Эвриала, что так долго держит его без сна.

Недолго они ждали: вот сквозь щели завиделась Лукреция со скудной лампадой, а Эвриал приблизился и сказал: «Здравствуй, душа моя{84}, Лукреция!» Но она, испуганная, хотела было бежать, а потом, опамятовавшись, спросила:

«Кто ты?» — «Твой Эвриал, — говорит он: — отопри, моя услада, я здесь уже полночи ради тебя прячусь». Узнала Лукреция его голос, но, боясь обмана, не решилась отпереть, пока не услышала от него тайное слово, известное лишь им двоим. Тогда с большим усилием она отвела задвижку, но так как двери были заперты на много засовов, кои женская рука не могла отвалить, дверь открылась едва на полфута. «Это мне не помеха», — говорит Эвриал и, вжавшись, правым боком протиснулся и принял женщину в объятья. Ахат остался стеречь снаружи.

Тут Лукреция, то ли от страха великого, то ли от ликования обессилев, оседает, бледнея, у Эвриала в руках, речи лишившись, очи смежив, и по всем признакам кажется мертвою, разве что тепло и биение крови в ней остаются. Эвриал, перепуганный внезапным несчастьем, не знал, что делать, и сказал себе: «Если сейчас уйду, буду повинен смерти, женщину покинув в такой опасности. Но если останусь, явится Агамемнон или другой кто из домашних, и я погиб. Увы, любовь злосчастная, в тебе желчи больше, нежели меда! И полынь тебя не горше. Сколько опасностей ты на меня напустила, скольким смертям обрекла мою голову! Только и оставалось, что на моих руках умертвить эту женщину. Почему ты меня не извела? почему львам меня не бросила? О, сколь желаннее была бы мне смерть на ее лоне, чем ее смерть на моем!» Но любовь победила мужа. Отбросив заботу о своем спасении, он остался с женщиной; и, поднявши безмолвное тело, целуя его, залитый слезами, молвил: «Увы, Лукреция, где ты, средь каких племен? Где твой слух? Почему ты не отвечаешь, почему не внемлешь? Открой глаза, молю, и посмотри на меня; улыбнись мне, как бывало; я здесь, твой Эвриал; твой Эвриал тебя обнимает, душа моя. Что ж не целуешь меня в ответ? Сердце мое, ты умерла или спишь? Где мне искать тебя? Если ты хотела умереть, почему не сказала мне, и я бы умер с тобою?