История о пропавшем ребенке

Я и правда чувствовала смертельную слабость, внутри все омертвело. Но я была благодарна Лиле за то, что она прислала ко мне именно Антонио – единственного человека, в чувствах которого я не сомневалась. Его мосластое тело, густые брови, грубые черты лица по-прежнему казались мне родными. Он не вызывал во мне ни неприязни, ни страха. «Помнишь, на прудах было холодно, а мы этого даже не замечали? – сказала я ему. – Можно к тебе прижаться, а то я вся дрожу?»

Он бросил на меня неуверенный взгляд, но я не стала дожидаться разрешения, поднялась и пересела к нему на колени. Он сидел неподвижно, только развел в стороны и положил на подлокотники кресла руки: боялся до меня дотронуться. Я прижалась к нему, уткнулась лицом ему в плечо, возле шеи и, кажется, на несколько секунд отключилась.

– Лену?

– Да.

– Тебе нехорошо?

– Обними меня. Мне холодно.

– Не могу.

– Почему?

– Не уверен, что ты этого хочешь.

– Хочу. Сейчас хочу, всего на одну ночь. Ты кое-что должен мне, а я тебе.

– Ничего я тебе не должен. Я люблю тебя, а ты всегда любила только этого типа.

– Да. Но так, как я хотела тебя, я больше в жизни никого не хотела, даже его.

Я говорила долго и говорила правду – правду того времени, когда мы ходили на пруды. Именно с ним я узнала, что такое сексуальное возбуждение, когда внизу живота разливается тепло, как раскрывается и становится влажной плоть, как во всем теле появляется нетерпеливое жжение. С Франко, Пьетро, Нино это желание так и оставалось неудовлетворенным, потому что было нацелено не на конкретный предмет, а на жажду удовольствия, которую труднее всего утолить. Моя память сохранила запах губ Антонио, аромат его страсти, прикосновения его рук, его большого напряженного члена – свидетельств моей первой неповторимой страсти. Потом я не испытывала ничего подобного, хотя те тайные свидания за стенами заброшенной консервной фабрики никогда не доходили до финальной точки.

Я говорила на итальянском, с трудом подбирая слова. Но я продолжала говорить, объясняя не столько ему, сколько себе, что и почему я делаю. Он понял, что я ему доверяю, и обрадовался. Обнял меня, поцеловал в плечо, в шею, наконец в губы. Никогда в жизни у меня больше не было такого секса. Двадцатилетней давности пейзаж прудов и комната на виа Тассо – кресло, пол, кровать – соединились, а все, что было в промежутке, что нас разделяло, исчезло. Антонио был нежным и в то же время брутальным любовником, я старалась от него не отставать. Он требовал многого от меня, я от него, мы любили друг друга с яростью, страстью, жаждой разрушения, о существовании в себе которой я и не подозревала. Когда все закончилось, он был в шоке, и я тоже.

– Что это было? – спросила я растерянно, как будто память о нашей абсолютной близости уже покидала меня.

– Не знаю. Но хорошо, что было.

Я улыбнулась:

– Ты такой же, как все: изменяешь жене.

Я думала пошутить, но он был серьезен.

– Никому я не изменил, – ответил он на диалекте. – Моей жены сегодня еще нет и в помине.

Он выразился туманно, но я его поняла. Он хотел сказать, что чувствует то же, что я, и говорит со мной так, будто время повернуло вспять. Сейчас мы с ним прожили отрезок дня, случившегося двадцать лет назад. Я поцеловала его и сказала: «Спасибо!» Я была благодарна ему за то, что он забыл об ужасных причинах нашей встречи и не стал искать оправданий для себя и для меня; мы просто рассчитались за старое.

Зазвонил телефон, и я встала снять трубку: вдруг это Лила и я нужна девочкам. Но это был Нино.

– Слава богу, ты дома, – сказал он взволнованно. – Я сейчас приду.

– Нет, сейчас нельзя.

– А когда можно?

– Завтра.

– Позволь мне все тебе объяснить! Это очень важно, это срочно.

– Нет.

– Почему?

Я сказала ему почему и положила трубку.

79

Разрыв с Нино был тяжелым и потребовал не один месяц. Я никогда так не страдала из-за мужчины, не в силах ни бросить его, ни подпустить к себе снова. Он отрицал, что подкатывался к Лиле с непристойными предложениями; поливал ее последними словами и твердил, что она мечтает разрушить нашу связь. Он врал. В первые дни он врал во всем, пытался даже убедить меня, что сцена, которую я застала в ванной, явилась следствием временного помутнения его рассудка на почве усталости и ревности. Потом он потихоньку пошел на попятную. В одних своих интрижках признался, но утверждал, что с ними давно покончено, про другие, опровергнуть которые было невозможно, сказал, что в их основе лежала не любовь, а дружба. Все рождественские праздники и всю зиму мы выясняли отношения. Иногда, устав выслушивать его изворотливые объяснения и самооправдания, я просто бросала трубку; иногда, поддавшись тому, как искренне звучало его раскаяние, впускала его к себе, но потом выгоняла, потому что он, завалившись ко мне изрядно под хмельком, с пьяной откровенностью и даже гордостью признавался, что не может дать мне обещание порвать со своими, как он их называл, подругами, тем более поклясться, что их список не увеличится.