История Оливера

— О, это было отвращение с первого взгляда. Они возненавидели друг друга. Бин все время говорил мне, что Майкл — барракуда.

— Которой, как я понимаю, он и оказался.

— Ну, это не совсем справедливо, во всяком случае, по отношению к барракудам.

Ясно, что так горько она шутила и раньше. Печальная ситуация.

— Но что именно заставило вас в конечном итоге разойтись? — спросил я.

— Я не нравилась Майклу. — Марси пыталась сделать вид, будто ей это безразлично.

— Что конкретно ему не нравилось?

— Я думаю, он понимал, что хоть он и очень нравится моему отцу, Бин в один прекрасный день вернется и станет хозяином. А поскольку Майкл родился не для того, чтобы играть вторые роли, он просто сдался.

— Ужасно, — попытался съязвить я.

— Да. Если бы он только подождал еще пять месяцев…

На этом ее повествование кончилось. Без всяких дальнейших комментариев. Даже без пожеланий, чтобы Майкл Нэш сгорел в аду.

Я совершенно не знал, что сказать. («Да, жаль, что так вляпалась»?) Поэтому я просто вел машину. Мы слушали Джоан Баэз.

И вдруг мне пришла в голову одна мысль.

— Послушай, Марси, почему ты решила, что я не такой?

— Не знаю. Просто на это надеюсь.

Затем она дотронулась до моей руки, и это вызвало очень приятное ощущение у меня в позвоночнике. От чисто духовного мы продвигались к чему-то физическому. Поэтому пора было полностью раскрыть все тайны.

— Марси, я ты когда-нибудь задумывалась о моей фамилии?

— Нет. А что, нужно? — тут ее осенило. — Барретт… инвестиционный банк? Фабрики? Это твоя семья?

— Дальний родственник, — сказал я. — Мой отец.

Некоторое время мы ехали молча. Затем она тихо сказала:

— Я не знала.

Что, признаюсь, доставило мне удовольствие.

Мы ехали все дальше в бархатистую тьму Новой Англии.

Я не тянул, просто искал по-настоящему ни на что не похожее место.

— Думаю, что нам нужен камин, Марси.

— Да, Оливер.

Нам пришлось доехать до Вермонта, чтобы найти идеальную обстановку. «Хижины Дяди Эбнера». На маленьком озере Кинуоки. Шестьдесят пять за ночь. Включая дрова[6]. Ближайшее место, где можно пообедать, — придорожное кафе под названием «У Говарда Джонсона».

За обедом мы делились друг с другом воспоминаниями нашего детства.

Сначала я надоедал ей, рассказывая о своем комплексе соперничества с отцом. Потом она пропела мне ту же песню. Все, что она когда-либо делала в жизни, было вызовом ее собственному Папочке. Или попыткой обратить на себя внимание.

Мы напоминали двух актеров, анализирующих свою игру в двух разных постановках Гамлета. Меня только поражало, что Марси играла не Офелию. Ее роль, как и моя, была ролью печального Принца, а я всегда думал, что женщины соперничают лишь со своими матерями. Кстати, она вообще ни разу не произнесла слово «мама».

— А мать у вас была? — спросил я.

— Да, — сказала она. Без всяких эмоций.

— Она жива? — спросил я.

Она кивнула.

— Они с отцом разошлись в 1956 году. Мать не просила, чтобы ей отдали детей. Она вышла замуж за инженера-строителя в Сан-Диего.

— Вы когда-нибудь видитесь?

— Она была у меня на свадьбе.

Слабая улыбка Марси не могла убедить меня, что ей это безразлично.

— Прости, что я об этом спросил.

— Я бы все равно тебе рассказала.

— А теперь расскажи ты.

— О чем?

— Расскажи мне что-нибудь ужасное о своем прошлом.

Минутку я подумал и признался.

— Я жульничал, играя в хоккей.

— В самом деле? — Марси просияла.

— Точно.

— Оливер, я жажду подробностей!

Они ее действительно интересовали. Спустя полчаса она все еще требовала, чтобы я рассказывал свои хоккейные истории.

Но я слегка прикоснулся рукой к ее губам и сказал:

— Завтра, Марси.

Когда я платил, она заметила:

— Знаешь, Оливер, это был самый замечательный обед в моей жизни…

Я почему-то подумал, что она имела в виду не макароны и не пломбир с горячим шоколадом.

Потом мы взялись за руки и пошли к дяде Эбнеру.

Потом растопили камин.

А затем помогали друг другу не стыдиться, хотя оба стыдились.

И позже вечером были опять близки, и уже не смущались.

И заснули в объятиях друг друга.

Марси проснулась на рассвете. Но я уже сидел у озера, любуясь восходом солнца. Закутанная в пальто, растрепанная, она села рядом и прошептала (хотя никого на протяжении многих миль не было):

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично, — ответил я, взяв ее за руку. Но я знал, что мои глаза и голос выдают грусть.

— Ты чувствуешь себя неловко, Оливер?

Я кивнул в знак согласия.

— Потому что ты думал о Дженни?

— Нет, — сказал я и посмотрел в сторону озера. — Потому что не думал.

Затем, отложив разговоры, мы встали и снова пошли к Говарду Джонсону, чтобы плотно позавтракать.

20

— Ну, и что вы чувствуете?

— Боже, вам что, непонятно?

Я широко улыбался, как идиот. Какие еще симптомы могли подтвердить диагноз: я — счастлив? Пируэты по кабинету?

— Не могу выразить это на медицинском языке. В вашей науке нет термина, передающего это состояние, — радость.

Ответа все нет. Неужели доктор Лондон не может сказать по крайней мере: «Поздравляю»?

— Доктор, я парю в эмпиреях. Как американский флаг в день Четвертого июля!