История политических и правовых учений

Такова «печальная история нашей юности». Оттуда тянутся нити тусклого и мрачного существования, различного рода злодеяний, крепостничества. Ею обусловлена последующая стадия «хаотического брожения в мире духовном», из которого Россия еще не вышла.

Чаадаев — диссидент. Он опубликовал в «Телескопе» (1836) «Философическое письмо», в котором давалась весьма нелицеприятная для властей оценка России. Последовала резолюция царя, в соответствии с которой Чаадаева объявили умалишенным. Редактора журнала сослали. И позднее, 30 октября 1837 г., Николай I на доклад московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына о прекращении «лечения» Чаадаева наложил следующую резолюцию: «Освободить от медицинского надзора под условием не сметь ничего писать». Чаадаеву было разрешено выходить на прогулки, но не наносить визитов. Он продолжал оставаться «сумасшедшим», его опасались.

Впоследствии он признал преувеличением единственное из положений философического письма: «Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили».

«...Да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворенной предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протекших веках, где не было никаких задатков нового мира; ...наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина...»

«Явно, что такой ход событий, — пишет Чаадаев, имея в виду русскую историю, — при котором вмешательство государя есть только вмешательство административной власти, был лишь необходимым последствием порядка вещей, зависящего от самой природы социальной среды, в коем он осуществляется, или от нравственного склада народа, его терпевшего, или, наконец, от той и другой причины, вместе взятых; мы действительно видим, что все эти меры вытекали из властной необходимости тех исторических эпох, которые их породили».

Между тем, заключая свое знаменитое письмо, Чаадаев откровенно давал понять, что не может высказать всего: «То, что я говорил о нашей стране, должно было показаться вам исполненным горечи; между тем я высказал одну только правду и даже не всю». Но и сказанного было достаточно, чтобы понять: история России не знает тех событий и того социального уклада, которые бы рождали «идеи долга, справедливости, права, порядка». И совсем не оправданием, а выражением гражданской позиции и пропагандой политической линии является известное положение из его «Апологии сумасшедшего»: «...Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной».

В некоторых публикациях акцентировалось внимание на том, что Пушкин указал Чаадаеву на его преувеличения. Между тем главное состоит в общем приятии Пушкиным чаадаевского письма, нахождении в нем «много вещей глубокой правды»: «Нужно признаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циническое презрение к мысли и человеческому достоинству действительно приводит в отчаяние. Вы хорошо сделали, что громко это высказали».

Чаадаев — идеалист. Всякая история новейшего общества совершается, по Чаадаеву, «на почве мнений». Это не оригинальное, но весьма модное для того времени суждение существенно отличается от классического теологического мировоззрения, принижавшего какое-либо участие человека в историческом процессе. В эпоху Просвещения общественному мнению приписывалась чудодейственная сила опрокидывать любой деспотизм. Во времена Великой французской революции, например, отмечался праздник Мнения. В России же позволялось выражать открыто только официальное мнение.