История России

Кроме того, создание ядерного оружия ставило под сомнение и прежние пред­ставления о роли самой силы. С одной стороны, Советский Союз значительно отста­вал от США в ядерном вооружении, что требовало мобилизации ресурсов для дости­жения паритета. С другой стороны, все более сомнительной начинала выглядеть доктринальная установка на конечную победу «нового общественного строя» в ре­зультате неизбежного военного столкновения с «мировым империализмом». В свою очередь, политическая и военная консолидация Запада заставляла сомневаться в пра­вомерности и другого доктринального тезиса, а именно — о неизбежности войн меж­ду самими капиталистическими государствами как предпосылках для социалистиче­ских революций. Это привело к коррекции идеологической доктрины и признанию Хрущевым на ХХ съезде КПСС (1956) принципиальной возможности предотвращения войн и, соответственно, не ситуативного, а долговременного «мирного сосуществова­ния» с капитализмом²⁸⁰ . Но тем самым вопрос о противостоянии двух социально-поли­тических систем и их будущем переносился в экономическую плоскость, т.е. опять-та­ки в плоскость повседневной жизни, ее уровня и качества.

Однако такое расширение поля соперничества с Западом, легальное согласие на никогда не свойственную России конкуренцию с ним не только в военно-технологи­ческой, но и в потребительской области, причем на уровне не стратегических деклара­ций, а конкретных обещаний на ближайшую перспективу, было равносильно началу конца не только советской системы, но и многовековой парадигмы развития страны. Нельзя сказать, что власть не выполняла свои обещания вообще. Росла зарплата²⁸¹ , миллионы людей переезжали из коммуналок и бараков в отдельные квартиры²⁸² , кол­хозники получили право на пенсии, не говоря уже о паспортах, строились новые боль­ницы, школы, университеты, детские учреждения, дома отдыха и санатории. Но про­декларированная готовность конкурировать с Западом на потребительском поле одновременно сопровождалась и постоянными перебоями в снабжении населения товарами первой необходимости, дефицитом и очередями. Планово-директивная сис­тема, отказавшись от военно-приказного режима функционирования, пыталась по­вернуться лицом к человеку и его потребностям. Но удовлетворить их, оставаясь пла­ново-директивной, она была не в состоянии.

Поэтому именно десталинизация и сопутствовавший ей поворот государства к человеку обернулись перманентной делегитимацией коммунистической власти и ее персонификаторов, а потом и государственности в целом. Но это был не просто кризис определенного исторического типа легитимности. Это было одновременно и свиде­тельством исчерпанности всех прежних отечественных способов легитимации власт­ных институтов, основанной на сакрализации последних.

У советских руководителей, строго говоря, оставался только один выход — отказать­ся от самой идеи соперничества с Западом в области массового потребления, что и сове­товали им идеологи возродившегося в 1960-1970-е годы русского почвенничества. Но и он был сугубо теоретическим, поскольку культурная почва традиционалистских идеа­лов и ценностей, противопоставлявшихся западному «потребительству» и «вещизму», бы­ла уже перепахана самой коммунистической системой в ходе форсированной сталинской индустриализации и урбанизации. Эти идеалы и ценности могли воспроизводиться лишь до тех пор, пока сохранялся — если не в реальности, то хотя бы в памяти, — питавший их жизненный уклад досоветской российской деревни и два его базовых института — патриархальная многодетная семья и передельная община. Именно на таком культур­ном основании Сталин выстроил коммунистическое государство, возглавлявшееся «отцом народов». Но он, опираясь на этот фундамент, одновременно и разрушал его.