История России

На первый взгляд, такое смещение идеологических акцентов выглядит немоти­вированным. Ведь оно произошло после одержанной победы, одинаково важной для всех народов Советского Союза и потому способной упрочить их консолидацию. Но если учесть вызванные победой ожидания перемен, на которые военно-приказная сис­тема ответить было нечем, то сталинский поворот не покажется иррациональным и необъяснимым. В границах данной системы он был логичен. Тем более что СССР втя­гивался в новую войну — на этот раз холодную. И не с отдельными европейскими странами, а с Западом в целом, который впервые консолидировался, причем не толь­ко в политическом, но и в военно-организационном отношении, создав блок НАТО.

Ответом на это могла быть или линия на разрядку международной напряженно­сти, с чего начнет свое правление Хрущев, или курс на конфронтацию с Западом. Ста­лин предпочел конфронтацию. Последняя же предполагала вытравливание порожден­ных победой ожиданий и восстановление мобилизационной модели 1930-х годов с ее ориентацией на наращивание военно-промышленного потенциала, приоритетное раз­витие тяжелой индустрии, выкачивание ресурсов из деревни и минимизацию потреб­ления. Но это означало, что воплощенный советско-социалистический идеал требовал от людей очередных жертв, не суля никаких улучшений. Поэтому он нуждался в искус­ственной идеологической и политической подпитке, каковой и призваны были стать все те меры — апробированные раньше и новые, — о которых говорилось выше.

Но социальный идеал не может все же легитимироваться только разоблачения­ми врагов, преемственной связью с государственной традицией и патриотической гордостью этнического большинства деяниями предков. Он должен быть открыт буду­щему. Идеал же, социальные изменения исключавший, мог обрести точки опоры лишь там, где изменения признавались возможными. Возможными же (и даже неми­нуемыми) они признавались во всем, что касалось природы. Только при такой ориен­тации — не важно, осознанной или нет — могли получить официальную поддержку идеи академика Лысенко, обещавшего изобилие сельскохозяйственных продуктов бла­годаря использованию его новейших «открытий» в биологии. И только при такой ори­ентации мог быть утвержден грандиозный «сталинский план преобразования приро­ды», предусматривавший, помимо прочего, создание искусственного моря в Западной

Сибири и сооружение плотины через Тихий океан, отводящей от сибирских берегов холодные течения. Все это не только не требовало трансформации военно-приказной системы, но именно на ее мобилизационный потенциал и было рассчитано. А чтобы увеличить его еще больше, велись специальные изыскания, призванные открыть спо­собы преобразования не только природы человеком, но и природы самого человека. С тем, чтобы окончательно освободить его от «пережитков прошлого» и сделать действительно «новым», т.е. принимающим сталинскую систему как полностью соот­ветствующую всем его желаниям и изменениям не подлежащую.

Послесталинские руководители не могли продолжать движение в намеченных Сталиным направлениях — как потому, что быстро осознали их тупиковость, так и по­тому, что без Сталина созданная им система была невоспроизводима. Победа в войне настолько упрочила его сакральный статус, что он больше не нуждался в легитимаци- онном ресурсе партии. Поэтому в тексте нового советского гимна, утвержденного в конце войны, когда ее исход уже не вызывал сомнений, о партии даже не упомина­лось. Поэтому Сталин мог позволить себе не проводить партийные съезды, пленумы и даже общие заседания Политбюро, ограничиваясь встречами с отдельными его чле­нами. Партия и ее аппарат стали рассматриваться им исключительно как инструмент реализации его воли. Он был самодержцем, но не по наследственному праву, а как персонифицированный символ Победы. Это и давало ему возможность восстанавли­вать разорванную преемственную связь с досоветской государственностью и осу­ществлять частичную ревизию базовых принципов коммунистической политики. Но у его преемников такой возможности не было.

Символическим капиталом, необходимым для наследования его персональной сакральности, ни один из них не обладал. Точнее, претендовать на такое наследование в СССР мог лишь один человек — маршал Жуков, воспринимавшийся вторым после Сталина персонификатором Победы. Поэтому ему суждено было сыграть решающую роль в борьбе за власть после смерти «вождя народов» и в утверждении Хрущева. Но по той же причине он не имел никаких шансов на политический успех, даже если бы к нему стремился. Ни одна из противоборствовавших группировок воспроизводить единоличное правление больше не хотела. Более того, в обновленной политической системе человеку с таким, как у Жукова, символическим капиталом вообще не было места, как не было его и в сталинской системе. Маршал был обречен на маргинализа­цию, которая и последовала почти сразу после того, как Хрущев с его помощью одолел политических противников.