История России

О том, как глубоко было укоренено такое представление в сознании и подсозна­нии советских политиков и идеологов, можно судить по очерку Константина Симоно­ва, опубликованному в «Комсомольской правде» в конце 1960-х годов. Писатель рас­сказал о трактористе, который ценой своей жизни спасал загоревшийся трактор, причем такого рода жертвенность ради спасения «общенародного достояния» возво­дилась в моральную норму³²². Гуманистическая составляющая советской идеологии, основанная на перенесении нормативной модели поведения во время войны «ради жизни на Земле» в повседневную мирную обыденность, реально означала подмену гуманизма государственным утилитаризмом, опускавшим человеческую жизнь до уровня средства, призванного обслуживать вещно-материальные цели и вторичного по отношению к ним.

Очерк Симонова был написан уже в брежневские времена, когда пафос героиза­ции, не находя отклика в массовом сознании, постепенно уходил и с газетных полос, а если оставался, то звучал все более казенно и натужно. Это была реакция писателя, озабоченного размыванием идеализма советской эпохи, на дегероизацию и «омеща- нивание», напоминание о том, «во имя чего». Но в хрущевское десятилетие такое раз­мывание еще не было столь очевидным: гибридное сочетание воинской морали и мо­рали мирного повседневного труда весьма характерно для идеологии и пропаганды того времени. «Битвы за урожай» и разноообразные «штурмы» (рек, целины, космоса и т.д.) ежедневно входили в каждую квартиру вместе со свежими номерами газет, из радиоприемников и с экранов появившихся тогда телевизоров. «Герои труда» по- прежнему награждались правительственными орденами и медалями, не оставляя сом­нений в том, что советская модель мобилизации личностных ресурсов уходит своими истоками и корнями в практику войны. Все это сохранится и после Хрущева. Но совет­ский идеализм вместе с крушением хрущевских коммунистических иллюзий уйдет в историю. Уйдет и вера во всемогущество организации и организаторов.

Вера эта тоже подпитывалась у Хрущева представлениями о возможностях, зак­люченных в военной модели мобилизации личностных ресурсов. Ведь армейская ор­ганизация действительно не требует мотивации прибылью, частной собственности, рынка и капиталистов. Поэтому подготовка наступления на том же сельскохозяй­ственном фронте вполне сопоставима в его глазах с действиями перед боем генера­лов и офицеров, которые «настойчиво учат солдат решению поставленной задачи»³²³ . Но отсюда же и его прямые отсылки к опыту минувшей войны, его убежденность в возможности синтеза военной мотивации с мирной, экономической. «Вспомним бы­лые времена, когда люди вынуждены были жить не только в палатках, но и в окопах, жертвуя своей жизнью, — говорил Хрущев, настаивая на том, что при освоении цели­ны обустройство быта людей придется отложить на потом. — Несмотря на тяжелые условия, в которые попала наша страна в первые годы войны, народ мобилизовался и сумел преодолеть все трудности. А освоение целинных земель — это труд, который будет оплачен, получат к тому же люди моральное удовлетворение от того, что они, осваивая новые земли, приумножают богатство страны»³²⁴ .

Но этот военно-мирный мотивационный гибрид, сохранявший свою относитель­ную пригодность для экстенсивного хозяйствования, оказывался совершенно беспо­мощным перед задачами интенсификации. Вместе с тем одним из незапланированных последствий отказа от сталинской милитаризации труда и ликвидации ГУЛАГа стало и постепенное подтачивание системных устоев экономики экстенсивной. Героизация труда, лишенная принудительно-репрессивной опоры, обнаруживала границы своих мобилизационных возможностей. И проявляться это стало уже при Хрущеве.

Во-первых, для привлечения людей на «стройки коммунизма» им приходилось платить больше, чем в обжитых районах. Но такой способ стимулирования трудового героизма плохо стыковался с самой природой героизма, приземлял его и тем самым выхолащивал его исходную романтически-возвышенную сущность. Поэтому доплаты первопроходцам не афишировались, а погоня за «длинным рублем» идеологически и морально третировалась. Но это рассогласование идеологии и жизни не могло не сопровождаться размыванием и полным обезжизниванием идеологии, приближав­шим ее банкротство.