История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2

февраля 1919 г. (по новому стилю). Так что его слова из Опавших листьев

сбылись: «Конечно, я умру все-таки с Церковью, конечно, Церковь мне

неизмеримо больше нужна, чем литература(совсем не нужна), и духовенство

все-таки всех(сословий) милее».

Религия – его натуралистическая религия пола и продолжения рода – была

основным в Розанове. Прежде всего она была религией брака и семьи,

моногамной религией, в которой ребенку принадлежит такая же большая роль,

как жене. Розанов был проникнут глубоким уважением ко всему, связанному с

православной церковью, – к ее службам, святым, поэзии, священству. Он

бесконечно сочувствовал самой сути христианства и его аскетичному и

пуританскому идеалу. Но в глубине его сердца была религия, включавшая в

себя как христианство, так и натуралистическую религию. Чувство общности

со вселенной было главным элементом его религии – religio, pietas.

Христианство привлекало Розанова как религия и в то же время отталкивало

как враг другой религии – религии жизни. Особенно интересно в Розанове – и

это сближает его с Достоевским – своеобразное отношение к морали. Он был

глубоким имморалистом и в то же время превыше всего ценил сочувствие,

жалость и доброту. Нравственное добро существовало для него только в виде

естественной, непосредственной, неразрушимой доброты. Ему не нужны были

ни системы, ни логика. Он был насквозь интуитивен: по глубине интуиции с

ним никто из писателей не может сравниться, даже Достоевский. Этот дар

отражается на каждой странице его произведений – от Легенды о Великом

Инквизиторедо Апокалипсиса нашего времени, – но больше всего там, где он

говорит о религии и живых людях. Человеческая личность была для Розанова

высшей ценностью – только она приравнивалась к религии. И страницы,

посвященные живым людям, ни с чем не сравнимы. Укажу только два примера

(слишком длинных, чтобы цитировать) интуиции и стиля Розанова – последние

три страницы из В мире неясного и нерешенного, где он говорит о разнице в

отношении церкви к шести таинствам Нового завета и к единственному

древнему таинству – браку, – и кусочек о Владимире Соловьеве (с точки зрения

стиля достижение русской прозы, непревзойденное со времен Аввакума),

типично для Розанова помещенный в примечаниях к письмам к нему Страхова

( Литературные изгнанники).

Разумеется, стиль Розанова – более чем любого другого писателя –

непереводим. Главное в нем – интонация. Для передачи интонации Розанов

пользуется разными типографскими средствами – кавычками, скобками, – но на

другом языке эффект теряется: слишком специфичны русские интонации,

слишком велико богатство эмоциональных обертонов и оттенков, пропитанных

русским духом. Вот как пишет Розанов о себе и о вселенной (в примечании к

одному из писем Страхова):

Есть у меня (должно быть) какая-то вражда к воздуху, и я совершенно не

помню за всю жизнь случая, когда бы «вышел погулять» или «вышел пройтись»

ради «подышать чистым воздухом». Даже в лесу старался забиться поскорее

в сторонку («с глаз» и «с дороги»), чтобы немедленно улечься и начать

нюхать мох или (лучше) попавшийся гриб, или сквозь вершины колеблющихся

дерев смотреть в небо. Раз гимназистом я так лег на лавочку (в городском

саду): и до того ввинтился в звезды, «все глубже и глубже», «дальше и

дальше», что только отдаленно сознавая, что «гимназист» и в «Нижнем» –

стал себя спрашивать, трогая пуговицы мундира: «Что же истина, то ли,

105

что я гимназист и покупаю в соседней лавочке табак, или этой ужасной

невозможности, гимназистов и т.п., табаку и прочее, вовсе не существует, а

это есть наш сон, несчастный сон заблудившегося человечества, а

существуют... Что?.. Миры, колоссы, орбиты, вечности!!.. Вечность и я–

несовместимы, но Вечность– я ее вижу, а я – просто фантом...

Вот как он пишет о своем друге Шперке и о бессмертии (из Опавших

листьев):