История с географией

Я не смогу сказать, когда Вильна стала польским городом, но что касается Глубокого, то это произошло четырнадцатого октября 1920 года, поляки захватили его в третий раз и на этот раз пустили корни. Глубокое превратилось в Głębokie, что произносилось как Глембокие, Zemia Wilenska, pov. Dzisnienski, и оказалось в Польше, и добавляли только «na Kressach», что означало «на восточной границе».

Глава 61. (XII) [326]

Вопрос о паспорте представлялся мне все же еще в самом жутком свете: подписка о невыезде, донос и суд 22-го года!.. Но получение визы ободрило меня. Вопреки всем опасениям близких моих, я решилась подать прошение о паспорте и… без всяких недоразумений получила его! После трехлетних терзаний это было большое моральное успокоение! Затем все остальное мне казалось уже пустяками, хотя эти пустяки терзали меня еще целых два месяца. Судя по визе, я ехала не в Глубокое или Либаву, куда я стремилась, а в Бельгию! При этом в Латвийском консульстве мне пояснили, что я не имею права пробыть в Риге более 12 часов, а о Либаве не должна даже и помышлять. В тот же день приезда в Ригу я должна была вечером продолжать свой путь на Эйдкун и Берлин: еду в Брюссель? Что за ирония судьбы?

Совершенно случайно я жаловалась на такое горестное обстоятельство в обществе нескольких друзей наших. «Неужели не найдется в Польше кого-либо из друзей брата Вашего? – окликнул тогда профессор Б. – Припомните, например, Бодуэн де Куртенэ в Варшаве?» Я не знала Бодуэна де Куртенэ[327] и никого из друзей брата в Польше, иначе бы давно им написала, но belle-sœur[328] моя знала Бодуэна и мы тогда обе написали ему, прося выручить меня… из Брюсселя! Лене представлялось, что я должна буду там сидеть, души не зная, и проживаться, пока кто-нибудь не вызволит меня оттуда… Бодуэн любезно ответил нам, обещая содействие свое, хотя добавлял, что теперь это очень трудно. Свирепые же латвийцы тормозили мне даже транзит! Требовали миллион анкет, полдюжины фотографических карточек и, главное, германскую транзитную, чтобы я часа лишнего не пропадала в Риге!

В свою очередь и германский консул не знал, как мне выдать транзит в Бельгию, когда с июня того года писали в газетах, что русских более в Бельгию не пропускать! Он заставил меня телеграфно запросить в Брюссель, имеет ли силу еще виза, высланная мне в мае? Только когда через шесть дней пришел удовлетворительный ответ, германский консул выдал мне транзит на Эйдкунен и Берлин, а на него глядя и латвийцы разрешили въезд в Ригу, хотя все же всего на 12 часов!

Я очень серьезно и добросовестно проделывала все эти хлопоты в то же время, когда все мои проводили перечисленные дни конца июля на «бабушкиной даче» в Петергофе, где в те ясные теплые дни было просто чудесно. Уже все налаживалось, а я все еще не была покойна за то, как мне придется проживать одной в Брюсселе? Елена Адамовна успокаивала меня и наконец телеграммой от 28 июля просила указать день выезда, т. к. она с Димой встретит меня в Риге, где «все устроено». Дима с Настей уже с 15 июля приехали в Либаву на морские купания и ожидали моего приезда и свидания.

То были радостные, счастливые дни, когда я без всяких затруднений в Дерутра[329] получила билет на Ригу и когда… августа милые девочки племянницы мои проводили меня вечером на Варшавский вокзал… Купе 2-го класса было такое красивое, освещенное электричеством, на платформе было так спокойно, такой порядок… Я не ездила так уже столько лет…

В 6 часов утра 25 июля/8 августа 1925 года поезд прибыл в Ригу. Встретили меня и Елена Адамовна, и Дима, немного опоздавший к прибытию поезда, так стремительно, через всю залу буфета, бросился ко мне на шею, с таким порывом, весь в слезах, что я просто была смущена и тронута. Я гладила его по голове и успокаивала в то время, когда Елена Адамовна, глядя на нас, плакала. Я не плакала, но была тронута. Так встретить мог лишь родной сын, и я мысленно повторяла себе – о, я буду ему матерью, больше матери!