История с географией

В хорошенькой гостинице «Марс» немедленно приступили к хлопотам о том, чтобы мне разрешили хоть два дня пробыть в Латвии. Доктор, хотя и с большими колебаниями, выдал мне свидетельство о необходимости отдыха, а в мэрии нашелся сослуживец Вити: разрешение мне было дано и вечером, вместо Эйдкуна, мы уехали в Либаву, где Дима рассчитывал мне выхлопотать двухнедельную отсрочку. Я уже чувствовала себя покойнее и вновь написала Бодуэну, прося его выслать польскую визу в Латвию. Утром следующего дня, не доезжая одной станции до Либавы, мы сделали перерыв, чтобы заехать к Дмитрию Адамовичу, на его мызу. Дм. Ад. с мальчиками вышли нас встречать, на станцию Гаведен, опять с букетами в руках. Adèle и Настя нас ожидали тоже на мызе. Утро было великолепное и вообще встреча с родными была радостная и сердечная. Меня, конечно, очень интересовала Настя, которую я видела мельком девочкой в Глубоком. Она мне очень понравилась. Видимо, она очень любила своего юного мужа, безусого, худенького, но души в ней не чаявшего, и вообще оба представляли из себя горячо любящих друг друга, счастливую парочку.

Весь день мне показывали мызу и огород, на котором целыми днями пропадала Adèle, ее маленькую ферму, молоко от восьми коров ежедневно доставлялось в Либаву… Угощали, занимали рассказами о пережитом. Радостью родителей были дети. Толя стал художником, Дима – музыкантом, играя на старинном рояле, стоявшем в углу. Оба они прекрасно учились в гимназии. Жоржик уже кончил курс весной и искал место. Один Коля еще только начинал учится: из хорошенького кудрявого ребенка он превратился в довольно нескладного подростка.

О делах, о Глубоком, почти не говорилось, откладывая «деловые разговоры» до возможной поездки в само Глубокое, где у некоего Ивана Ивановича Ушакова хранились все счета и отчеты. Но, между прочим, мне сообщилось, что Глубокое пришлось перевести на имя Димы, так как ожидался декрет, что русским совсем нельзя владеть в Польше землей. Это было сказано Димой таким тоном, что я должна была понять, что для меня этим ничего не изменится, одна лишь формальность, ибо вместо купчей у меня на руках будет закладная. А все-таки невыразимое чувство сжало мне тогда сердце:

– Когда же была написана эта купчая?

– В начале июня.

– Но мне в мае уже была выслана виза. Отчего же меня не подождали?

– Это нужно было сделать экстренно, заблаговременно, до получения декрета…

Я помолчала…

– Но отчего в продолжавшейся переписке ни разу никто даже не намекнул, что меня ожидает такой сюрприз? – Все же не могла я удержаться.

– Да потому что тебя ожидали со дня на день, – получилось в ответ.

Мне стало даже стыдно чувства, которое точно клещами тогда сжало мне сердце, и я усилием воли отогнала все то, что могло бы омрачить радость свидания с родными, которые положили столько хлопот и трудов, чтобы спасти мне состояние. Вечером мы были в Либаве и остановились в прелестном особняке по Курзальской (№ 11), который Дима с Настей заняли на время морских купаний. На другой же день любезный врач, без всяких колебаний, не как было в Риге, выдал мне свидетельство на двухнедельное пользование морским если не купанием, то воздухом.

Август стоял дивный; город казался мне прелестным, море, хотя уже холодное для купания, было красиво, огромные сады, зелень… Ласка, внимание всех родных.

Неужели в Диме я имела родного сына? А в Насте тем самым – дочь? Они просто трогали меня своим отношением ко мне. Но нет полного счастья! Неотвязно терзало сомнение – что ответит Бодуэн? Теперь получить визу, говорят, невозможно. Попаду ли я в Глубокое? С каждым днем надежда отодвигалась… Мучительное то было состояние!

Наконец, 1/14 августа поздно вечером получилась телеграмма Бодуэна: виза будет и посылается мне прямо в Либаву. О! Благословен будь Бодуэн!! Затем я получила от него письмо, в котором он с радостью и гордостью сообщает мне, что, хотя въезд русским в Польшу в настоящее время совсем запрещен, «но сестре А. А. Шахматова сделано исключение». Мне стало совсем легче на душе. Значит, после семи лет отсутствия я попаду в Глубокое! Слезы щекотали в горле. От счастья я не знала, как отблагодарить своих дорогих родных – моих поверенных! Поэтому, когда мы провели в Либаве еще неделю в ожидании визы и Дмитрий Адамович накануне отъезда нашего обратился ко мне с просьбой выручить его, дать ему четыреста долларов взаймы, я с полной готовностью обещала немедля выслать их ему, как только я приеду в Глубокое, осмотрюсь и увижу, чем я там располагаю! Но Дмитрий Адамович не хотел дожидаться. Он настаивал, чтобы я ему ссудила четыреста долларов из тех, которые весной были отосланы Димой Олафу Ивановичу[330].

(Хочет сказать он: «Я напишу тебе расписку – отказную от наследства, ‹…› в случае смерти Димы, я один являюсь его на следником,… а здоровье его такое слабое…» Я того не знала, но отказалась и колебалась.)[331]