История с географией

Я ставлю здесь точку. Описанье двухмесячного пребыванья тогда в Глубоком (за границей!) составляет целый очерк, и я не хочу Вас им утомлять. Скажу только, что вернулась в Ленинград примиренной со всем случившимся, в наилучших отношениях с невесткой, любящей парочкой. Во всем был виноват только Дмитрий! Но это был брат моего мужа… Не могла же я поднимать суд да дело, срамить его, бедного отца большого семейства?.. Я сжала зубы и только не хотела его больше видеть. Он же в это время и жена его писали мне отчаянные письма, что попали в беду, рискуют все потерять, если я немедленно телеграфом не переведу им две или три тысячи. Полная невозможность удовлетворить их отчаянные просьбы избавила меня от новой глупости. Димочка, замученный налогами, мог меня снабдить только деньгами на обратную дорогу, и я взяла племянницам в подарок из-за границы только три банки варенья (!) из садов Глубокого от любящих родственников. Впрочем, я везла им бумажки. Мне удалось с помощью нотариуса и землемера выкроить четыре гектара городской земли, и они были заложены на имя belle-sœur и трех племянниц в шестнадцатитысячную сумму долга, который оставался за мной брату, когда он выручил нас еще в 1910 году при покупке именья. На этом участке были постройки в аренде и огород. Чтобы получать с них какой-либо доход, я пригласила некоего Ивана Ивановича Ушакова, состоявшего у Димы не то приказчиком, не то поверенным и, понятно, дала ему доверенность от детей. Себе же я оставила право приезжать летом в свою усадьбу к молодым и еще… только вексель на четыре тысячи. О чем я тогда думала, себе не представляю. Очень что-то сложное… Но не прошло и трех месяцев, как из Глубокого стали приходить самые тревожные вести. С Димой, всегда крайне нервным, начались какие-то припадки. Он совсем изменился. Из скромного, доброго, деликатного 25-летнего молодого человека, заявив, что теперь ему море по колено, он превратился в форменного тирана с резкой манией величия. Он убеждал и себя, и всех окружающих, что ни семья брата Алексея Александровича, ни я, никогда и никаких прав не имели на Глубокое, потому что его не покупали, а это удельное княжество князей Масальских, его предков и он, получив именье от отца (у отца ничего, кроме службы не было), – единственный наследник его. Ушаков, осмелившийся почитать себя поверенным нашей семьи, с большим скандалом (окна были выбиты стеком и пр.) был выкинут из дома и лишен службы. Потом пошли самые невероятные выходки самодура, сатрапа XVII столетия. Молодая жена Настя была в отчаянии и умоляла меня приехать их спасти. Тетю Иву Дима с криками, срывая ее парик и нещадно колотя стеком, совсем выгнал со двора, перестреляв ее кошек и собак. Скандалы буквально со всеми повторялись без перерыва. Еще раз выручил Бодуэн визой, а паспорт мне дали немедленно. В июле 1926 года я вновь выла в Глубоком. Опять ставлю здесь точку, не умея кратко выражать свои переживания и опасаясь Вам ими надоесть. Теперь с Димой был припадок белой горячки и, чтобы не быть убитой, мне пришлось бежать из своего бывшего дома. Созванные доктора, лечившие этого dégénéré supérieur[349], как они его определяли, послали его лечиться в известную водолечебницу в NN (забыла название), но через два месяца леченья решили, что ошиблись и послали в Карпаты лечиться горным воздухом. А у меня нашлись друзья, которые спасли меня и убедили, что на свете еще есть и порядочные люди. Чеховичи увезли меня к себе в деревню, в Свенцянском уезде, где пережидала результат леченья и решенье адвокатов, что предпринять. Юрисконсульт магистрата Виленского Федорович вел все дело. Когда Дима вернулся в Глубокое, Федорович пытался вызвать его на третейский суд: условья теперь совсем изменились, он не исполнил ни одного пункта нашего договора 1925 года, который заставил меня тогда отказаться от намеренья оспаривать у него Глубокое судом. Тетка была выгнана и слонялась по городу, не имея ни хлеба, ни угла. Бедные евреи жалели ее. Ушаков, которого я брала с условием, что за ним остается служба, стол и дом у Димы, который и рекомендовал мне его, был изгнан; а могла ли я теперь приезжать по летам в усадьбу, когда я решительно не хотела более видеть Диму? Но Дима от третейского суда отказался, а прислал своего адвоката (третьего по счету) для переговоров, и в конце концов мои адвокаты выхлопотали мне некоторое увеличенье средств и вексель заменили закладной на один хуторов вблизи города. Все формальности под наблюдением опытных друзей были закончены в конце января 1927 года, и тогда, все также отказываясь от свидания с Дмитрием и Димой, я смогла вернуться в Ленинград.