История социологической мысли. Том 1

Проще говоря, первая феноменологическая социология основывалась в большей части на использовании гуссерлевского эйдетического анализа, являющегося достижением его ранней философии, в то время как вторая выросла из идеи жизненного мира, которая приобрела ключевое значение в позднем творчестве автора «Die Krisis der europäischen Wissenschaften und die transzendentale Phänomenologie»[1223] (1936). В обоих случаях феноменология воспринималась как вспомогательный инструмент для продвижения социологической теории; ни те ни другие, однако, не слишком заботились о том, будет ли она соответствовать тому, чего хотел Гуссерль. Речь шла не столько об адаптации его взглядов, которая, впрочем, была бы скорее невозможна, сколько о более или менее свободных вариациях на их тему. В связи с этим выяснение, как много или же как мало общего имеет феноменологическая социология с феноменологией философской, по сути, лишено смысла.

По словам современного социолога, «социология не является феноменологией. С точки зрения современной социологии феноменология должна рассматриваться как средство прояснения задач социологии и источник идей для социологического анализа ‹…› Задачи этих двух дисциплин, хотя в определенном смысле и взаимосвязаны, все же совершенно различны»[1224]. Так было, как представляется, с самого начала. Вероятно, именно это имеет в виду Лиотар, когда утверждает, что феноменология как таковая не предлагает никакой определенной социологии, а феноменологической социологии, по сути, не существует[1225].

Если не брать в расчет Макса Шелера с его особой позицией, можно сказать, что первые попытки использовать феноменологию в социологии имели место в кругу социологического формализма. Как мы говорили ранее, понятие социальной формы, введенное в язык социологии Тённисом и Зиммелем, имело очень неопределенный статус. Понятно было лишь, что оно призвано помочь, во-первых, теоретизировать эту область исследований, а во-вторых – направить ее в сторону проблематики, выходящей далеко за пределы данных, полученных путем прямого наблюдения изменчивой эмпирической действительности. Гуссерлевская феноменология, как представляется, подсказала идею своего рода уточнения понятий, созданных формальной социологией, и превращения социологии в теоретическую par excellence дисциплину.

Правда, есть основания подозревать, что эта идея была, по сути, сведена к тому взгляду, что познавательные возможности человека являются результатом не столько и даже не в первую очередь его способности к научному наблюдению явлений, сколько того, что он также обладает способностью проникать в их суть, независимо от любых эмпирических процедур, способностью эйдетической интуиции. Это была, конечно, отсылка к гуссерлевской концепции познания, которая разрушает мнение, что его отправной точкой были и должны были быть наблюдения, относящиеся к отдельным вещам или событиям. По мнению автора «Идей», знание фактов не приближает нас к открытию сути вещей, осуществимому лишь благодаря своеобразной очевидности, обнаружение которой он считал своим очень важным достижением.

Мы не будем здесь затрагивать тему правил эйдетического анализа, так как это невозможно без обсуждения их более широкого философского контекста[1226]. Нас интересует лишь утверждение, что первые социологи, которые называли себя феноменологами, сочли нужным применение этих правил в своей области исследований. В качестве первого объекта была выбрана тённисовская категория общности; проведение соответствующих изысканий должно было открыть суть любых социальных связей, а также показать многообразие их форм и измерений.

Среди наиболее характерных примеров таких исследований можно называть забытые уже произведения: «Individuum und Gemeinschaft»[1227] (1919) Теодора Литта, «Gesellschaftslehre»[1228] (1923) Альфреда Фиркандта и «Die Gestalten der Gesellung»[1229] (1925) Теодора Гейгера (Theodor Geiger), выросшие из убеждения, что путем такого философского анализа можно прийти к несравнимо лучшему пониманию социальных явлений, чем то, которое обеспечивает «позитивистское» наблюдение фактов. Это, конечно, не значит, что эти социологи отказывали этому наблюдению в какой бы то ни было ценности; однако они не без оснований считали, что оно не может быть достаточной базой для достойной этого звания теории общества, поскольку путь к ней не ведет через эмпирию, как наивно полагали многие их предшественники и современники. В этом вопросе они заняли позицию очень крайнюю и явно противоположную набирающей силу тенденции эмпиризации социологии.