История социологической мысли. Том 2

Во-первых, доказывалось, что новые теоретические тенденции – на самом деле не что иное, как всего лишь «новый идеализм», который по существу производит полное разоружение социологии как науки, лишая ее тех, быть может, несовершенных инструментов познания социальной реальности, какими она располагает, и не предлагая взамен ничего лучшего. Утверждалось, что этот «новый идеализм» – всего лишь отход от объективистских позиций, то есть противопоставление его тезисам прямо противоположным, не содержащим, однако, никакого нового знания[1048]. Так писал даже симпатизирующий ему Бернстайн, утверждая, что точка зрения Уинча была «‹…› зеркальным отражением того, чему себя противопоставляла»[1049].

Во-вторых, указывалось, что постулаты создания социологии, отличной от современной, находятся еще на слишком высоком уровне обобщения, а потому не продвигают нас вперед, даже если in abstracto[1050] они и верны. Финн Коллин, к примеру, писал о разочаровании, которые испытал, читая «‹…› книги, слишком часто состряпанные по одному и тому же рецепту, не удовлетворяющему читателя. Мы получаем вступительные главы, в которых абсолютно убедительно выявляются слабости позитивизма. Затем нас знакомят с самыми разными взглядами отцов антипозитивизма и восхваляют их проницательность. Но после столь многообещающего начала нам морочат голову смутными догадками по поводу „новых правил социологического метода“ [это, разумеется, аллюзия на процитированную нами выше книгу Гидденса. – Е. Ш.] или малопригодными указаниями относительно „перестройки социальной теории“. Слишком мало делается для доказательства того, что новые подходы лучше традиционного пройдут испытание на пригодность, то есть обнаружат свою способность стимулировать теоретическую мысль в ходе реальных научных исследований»[1051].

В-третьих, убеждали, что «новый идеализм» делает невозможным, как это характеризовал Эрнест Геллнер, постижение «социальной роли абсурда», то есть тех бесчисленных ситуаций, в которых идеи участников социальной жизни являются очевидным образом неясными, невнятными и фантастическими[1052]. Иначе говоря, это направление не в силах справиться с проблемой ложного сознания, поскольку делает беспредметным сопоставление взглядов с объектом, к которому оно относится, упраздняя «‹…› темное пространство несоответствия между идеями общества ‹…› и расходящейся с ними, как правило, поведенческой реальностью»[1053]. Похожие возражения были и у Мертона: «Одно дело утверждать вслед за Вебером, Томасом и другими гигантами социологии, что понимание человеческого действия требует от нас систематически учитывать его субъективный компонент – то, что люди ощущают, чувствуют, во что верят и чего хотят. И совсем другое – довести эту глубокую мысль до крайности, утверждая, что действие является только и исключительно субъективным»[1054].

В-четвертых, говорят, что «новый идеализм» грозит социальным наукам тотальным релятивизмом, так как открывает путь к восприятию социальной реальности как множества замкнутых миров, несводимых друг к другу интерпретаций, каждая из которых в данном контексте обладает собственной неоспоримой рациональностью. Каждая из этих бесчисленных интерпретаций, с точки зрения этого представления, может являться внутренне связной согласно принципам своей собственной логики[1055]. Если у социолога нет ни одной «жесткой» объективной реальности, то он не располагает средствами, позволяющими осуществить «перевод» одних интерпретаций в другие и установить уровень их адекватности. И действительно, одним из ключевых слов нового направления было «несоизмеримость», что, впрочем, в какой-то мере объясняет популярность у его приверженцев некоторых моментов концепции как самого Куна, так и – в большей степени – его наиболее радикальных последователей, склонных считать, что отдельные утверждения сохраняют силу лишь в пределах той парадигмы, в рамках которой были сформулированы.

Значение перечисленных выше обвинений нельзя недооценивать. Определенную значимость, наверное, имеет и обычно выдвигаемый дополнительный аргумент, что социология стала возможна лишь благодаря принятию предположения о том, что, говоря словами Маркса, «люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали»[1056], в связи с чем важно не столько то, что они думали и какие имели намерения, сколько то, к чему приводит столкновение их идей с реальностью – с тем «‹…›материальным миром, в котором мы все живем и который нас окружает со всех сторон»[1057].