История социологической мысли. Том 2

Однако критики «нового идеализма» достаточно часто не учитывали того, что причисляемые к этой категории авторы были обычно не столь наивны, чтобы отрицать существование чего-либо, кроме человеческих идей или интерпретаций, и утверждать, что «создание» социальной реальности – это творение из ничего, которое в любой момент может начинаться заново. По крайней мере некоторые из них – как правило, те, кто был ближе всего к социологии как эмпирической дисциплине, – по сути утверждали лишь то, что ход человеческих действий, изучаемых социологией, определяет не то, какой является социальная реальность сама по себе, а то, как она воспринимается членами данного общества, и в связи с этим социолог должен прежде всего знать, что собой представляет их знание, отодвигая на второй план знание даже самых, казалось бы, компетентных внешних наблюдателей[1058]. Следовательно, такая точка зрения означала – или, во всяком случае, могла означать – желание скорее уклониться от онтологического спора, чем занять в нем позицию крайнего идеализма.

Кроме того, по мнению большинства этих авторов, свою роль здесь играли еще как минимум два момента: во-первых, наличие безличных правил, которым всегда подчинено движение социальных представлений; во-вторых, проявление процессов, названных Гидденсом «структурацией» и состоящих в том, что человеческие отношения независимо от их генезиса и природы подвергаются объективации и фиксации, никогда de facto не являясь созданными произвольным образом. Иначе говоря, проблема состоит не столько в упразднении социальной реальности, сколько в другом ее определении. Правда, в результате этого она утрачивала свое подобие природной реальности, но не переставала существовать как нечто иное, нежели игра понятий, хотя приходится признать, что некоторые формулировки, казалось, внушают именно эту мысль[1059].

Такой смысл имели, к примеру, приведенные выше высказывания Питера Уинча, однако считать этого крайнего представителя «нового идеализма» вульгарным, если можно так выразиться, идеалистом было бы недоразумением. В его случае ключевое значение имело именно понятие правил, которым подчинены человеческие действия и отношения, изъятые, правда, из-под действия квази-естественно-научных законов, но отнюдь не являющиеся доменом произвольности и случайности. Здесь, однако, в игру входила аналогия не с явлениями природы, а с явлениями языка, которые с высокой точностью изучаются лингвистической философией и языкознанием. По этой причине объяснение социальных явлений «‹…› не является применением обобщений и теорий к отдельным примерам: оно состоит в отслеживании внутренних отношений. Оно скорее подобно применению знания языка для понимания разговора, чем применению знания законов механики для понимания работы часов»[1060].

Такая позиция не была свободна от неясностей, однако она, вне всяких сомнений, не принадлежала к числу традиционных идеалистических позиций, которые попросту являются волюнтаристскими и велят искать ответы на социологические вопросы об основах общественного порядка в сознании индивидов. Примечательно, впрочем, что Уинч сознательно старался избегать «переоценки степени интеллектуализации социальной жизни», что заставило его ввести особое понятие «недискурсивных» идей, которые проявляются в том, что люди делают бессознательно[1061]. Суть взглядов Уинча состояла в предположении, что язык занимает в мире людей такое важное место, что его можно и нужно рассматривать как модель всех социальных явлений.

Язык – сфера интерсубъективности, на которой делали столь же сильный акцент феноменологи, обращаясь, однако, не к нему, а к жизненному миру, в который индивид вступает независимо от своей воли, наследуя некий запас знаний, используя эти знания на практике, но большей частью не умея их полностью артикулировать. Кратко говоря, речь шла не о тотальном отрицании социальной реальности как таковой, а о фокусировке внимания на социальной реальности, понимаемой иначе, чем это обычно принято на основании либо здравого смысла, либо большинства социологических теорий.