История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6

Что касается до того, что в Гюлистанском трактате ничего не упомянуто о добровольно переходящих из одного государства в другое, то, говорил Ермолов, царевич под эти правила не подходит, так как старается возмутить горцев и нарушить спокойствие областей, принадлежащих России. «Без сомнения, неравнодушны были бы ваше высочество, – заметил Ермолов, – если бы я покровительствовал кого-нибудь, оспаривающего права ваши на владение некоторыми из областей, и всеконечно не дали бы тому другого истолкования, как поступку неприязненному». В заключение главнокомандующий заявил, что всякое покровительство, оказанное царевичу Александру со стороны Персии, будет принято за нарушение мира.

Отказ Ермолова пропустить царевича был для Мирза-Безюрга прекрасным предлогом, чтобы уклониться от возвращения в Россию пленных и беглых солдат. Безюрг говорил, что по Гюлистанскому трактату такие лица должны быть возвращены по истечении трех месяцев со дня подписания мирных условий, что с тех пор прошло почти четыре года, и все желающие возвращены, а остались лишь те, которые после нескольких опросов пожелали жить в Персии. Слова эти были чистейшею ложью, так как всем известно, что по случаю прибытия Ермолова, под видом усмирения бунтующих, был выслан из Тавриза батальон, составленный исключительно из русских солдат. Аббас-Мирза возлагал на этот батальон всю свою надежду, вверил ему свою особу и составил из него внутреннюю свою стражу. Понятно, что при таких условиях возвращение беглых было для наследника делом почти невозможным, и, чтобы удержать их у себя, приходилось прибегать к разным и даже насильственным мерам.

«Известно мне, – писал Алексей Петрович Безюргу[364], – все обстоятельства, и каким образом русские чиновники допущены были спросить беглых о желании их возвратиться. Известно, какой жестокий присмотр учрежден за беглыми, чтобы не имели они случая обнаружить желание свое и показать раскаяние. Прошу покорнейше не возражать мне на сие, ибо приведение доказательства с моей стороны не сделает честь, и я нахожу удовольствие не обнаруживать непристойных поступков. Уверен я, что великий государь персидский, справедливый и великодушный, с прискорбием примет жалобу мою, если она дойти до него может. Не менее знаю я и то, сколь неприятно будет его императорскому величеству, услышав справедливое мое о том донесение».

Мирза-Безюрг божился и клялся, что сведения, полученные послом относительно беглых, несправедливы.

«Рассказывайте то ребятам, – говорил Ермолов. – Неужели не вижу я, что столь же трудно вам произнести клятву, сколько для меня понюхать табаку. Неужели возможным почитаете вы скрыть злодейские и подлые поступки с русскими пленными? Не теперь ли еще удерживаете вы насильственно тех, которые желают возвратиться? Не заключаете разве их в темницы, боясь, чтобы не объявили они мне о своем желании? Не дерзайте произнести слова, ибо сегодня один из таких несчастных всполошил сторожей, бросившись с крыши к стоящему у обоза русскому караулу. Он в моих руках, и я, под присягою, снял с него показание, напечатаю ко всеобщему сведению о бесчестном вашем поведении. Если в первый раз в жизни вашей слышите человека, говорящего вам и о вас самую правду, и она неприятна, испытайте заставить меня замолчать. Нас здесь двести человек, среди столицы наследника и войск ваших. Прибавьте к ним еще сто батальонов, и я вас не более уважать буду. Предупредите вашего наследника, что, если во дворце, в числе телохранителей его, узнаю русского солдата, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас». Каймакам растерялся, просил выслушать его оправдание, но объяснения не приводили ни к каким результатам, и Ермолов решился, оставив вопрос о беглых нерешенным, выехать из Тавриза. 19 сентября он имел прощальную аудиенцию у Аббас-Мирзы, причем посольство принято было со всеми знаками вежливости и внимания.

– Я уверен, – сказал Аббас-Мирза, – что вы остаетесь всем довольны и, конечно, не увозите с собою ни малейшей неприятности. Мне сказал каймакам, что вы согласны оставить чиновника для опроса пленных и беглых русских.

Ермолов промолчал, считая неуместным входить с принцем в объяснение, но на следующее утро заехал с прощальным визитом к каймакаму. Мирза-Безюрг также просил его оставить чиновника для опроса беглых солдат, но Ермолов отказался то исполнить.

– Сегодня ночью, – сказал он каймакаму, – вы, боясь, чтобы русские солдаты, узнав о выезде моем, не явились ко мне, не только посадили их под караул, но некоторым надели даже колодки.

Указав на неприличие такого поступка, Ермолов собирался уже отправиться в путь, как Аббас-Мирза пригласил посла к себе, желая сгладить недоразумение и размолвку его с каймакамом.

– Будучи одет по-дорожному, – отвечал Алексей Петрович, – я не смею к нему представиться; экипажи мои отправлены с самого утра, и я не имею с собою другой одежды.

Тогда явился сам Безюрг с уверением, что все будет сделано по желанию посла, и опять просил оставить чиновника.