История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Начальную точку отсчета, исходя из которой можно было бы говорить об искусстве Нового времени, Шелли нашел на рубеже Средневековья и Возрождения, это был, как мы уже говорили, Данте, перекинувший мост из античности к современной поэзии.

Скептически оценивая, как все романтики, реальные общественные завоевания философской просветительской мысли, недостаточность которых обнаруживалась в период реакции, последовавшей за революцией, Шелли пишет в том же замечательном трактате: «Деятельность Локка, Юма, Гиббона, Вольтера, Руссо и их учеников в защиту угнетенного и обманутого человечества заслуживает признательности. Однако нетрудно подсчитать, на какой ступени морального и интеллектуального прогресса оказался бы мир, если бы они вовсе не жили на свете. В течение столетия или двух говорилось бы намного больше глупостей, и еще сколько-то мужчин, женщин и детей было бы сожжено за ересь… Невозможно себе представить нравственное состояние мира, если бы не было Данте, Петрарки, Боккаччо, Чосера, Шекспира, Кальдерона, Бэкона и Мильтона, если бы никогда не жил Рафаэль и Микеланджело; если бы не была переведена древнеевропейская поэзия; если бы не возродилось изучение греческой литературы; если бы поэзия античных богов исчезла вместе с их культом. Без этих стимулов человеческий ум никогда не пробудился бы…»[72]

Эти суждения Шелли несут на себе, конечно, отпечаток и его незаурядной классической образованности, и его индивидуальных вкусов и симпатий. Но в целом они отражают и точку зрения большинства европейских романтиков на художественное наследие прошлого. Даже те, кто, как сам Шелли или в особенности Байрон, отнюдь не порывали полностью с идеями и художественным опытом «века Разума», шли навстречу могучему воздействию предренессансного и ренессансного искусства. Оно, казалось, говорило с ними их заветным языком – языком поэзии и воображения – об их насущных проблемах. В грандиозных образах Данте, Шекспира, Сервантеса романтики угадывали самих себя, в изображенных ими коллизиях – конфликты своего времени.

Шелли не разделяет модную в то время точку зрения на современную литературу как на литературу, переживающую период упадка по сравнению с «веком Елизаветы».

«Защита Поэзии» Шелли – это порыв к свету, и перед ним бледнеет все желчное остроумие Пикока. Пикок – оставался в прошлом и высмеивал настоящее, Шелли всем своим существом принадлежал будущему и надеялся.

«Английская литература, которая неизменно испытывала могучий подъем при каждом большом и свободном проявлении народной воли, сейчас возрождается к новой жизни. Наше время будет памятно как век высоких духовных свершений; мы живем среди мыслителей и поэтов, которые стоят несравнимо выше всех, какие появлялись со времен последней всенародной борьбы за гражданские и религиозные свободы».

«Нельзя читать произведения наиболее славных писателей нашего времени и не поражаться напряженной жизни, которою наэлектризованы их слова. С необыкновенной проницательностью охватывают они всё многообразие и измеряют все глубины человеческой природы и, быть может, более других удивляются проявлениям этой силы, ибо это не столько их собственный дух, сколько дух эпохи».

В «Защите Поэзии» Шелли утверждает, что произведения, созданные своей эпохой, продолжают жить в веках; но каждое новое поколение обнаруживает в них новые оттенки и новый смысл, не подозреваемый ранее.

И тут, отвлекшись от пересказа и комментирования, стоит остановиться и задуматься. Мы, современники, слишком очарованы историческим мышлением, привязывающим реального или вымышленного героя к конкретной эпохе, Ренессанс ли то, или Романтизм. «Конкретно-историческая обусловленность» услужливо готова объяснить нам любой поступок нашего персонажа, у нас отлично сделанный прицел, но исчезает сама цель – человек исчезает, ибо за «конкретно-историческим» не видно вечности.

Даже произнести это слово – вечность – в прямой поэтической речи кажется нецеломудренным, но вот Пастернак вслед за другими позволил же себе:

Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну,
Ты вечности заложник
У времени в плену.

И это вечная истина, несводимая к эпохе, когда жил Пастернак, то есть и к нашей с вами эпохе, читатель. Оказывается, слово «вечность» можно употреблять, если оно соотнесено со словом «время». И умалчивая о вечности, мы умаляем и историю, и человека – ее героя и делателя.

Шелли было легче – вечность еще не была затаскана эпигонами романтизма. И поэт свободно говорил о вечных свойствах поэзии без оглядки на то, что, как и всякий смертный, он принадлежит своей эпохе и потому не может сказать о вечном всё, без наших оговорок типа «поэзия, во всяком случае современная» и без попыток посягнуть на саму вечную суть поэзии.

Итак, ему слово: «Только суеверие считает поэзию атрибутом пророчества, вместо того чтобы считать пророчество атрибутом поэзии.