История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Поэт причастен к вечному, бесконечному и единому. Для его замыслов не существует времени, места или множественности. Грамматические формы, выражающие время, место и лицо, в высокой поэзии могут быть безо всякого ущерба заменены другими; примерами могли бы служить хоры из Эсхила, книга Иова и «Рай» Данте, если бы размеры моего сочинения оставляли места для цитат»[73].

После обширного экскурса в историю поэзии Шелли вновь возвращается к ее вечным основам: «Поэтическое начало действует двояко: во-первых, создает новые предметы, служащие познанию, могуществу и радости, с другой – рождает в умах стремление воспроизвести их и подчинить известному ритму и порядку, которые можно называть красотою и добром. Никогда так не нужна поэзия, как в те времена, когда вследствие господства себялюбия и расчета количество материальных благ растет быстрее, чем способность освоить их согласно внутренним законам человеческой природы. В такие времена тело становится слишком громоздким для оживляющего его духа.

Поэзия есть действительно нечто божественное. Это одновременно центр и вся сфера познания; то, что объемлет все науки, и то, чем всякая наука может поверяться. Это одновременно корень и цветок всех видов мышления; то, откуда все проистекает, и то, что все собою украшает; когда Поэзию губят, она не дает ни плодов, ни семян; и пораженный бесплодием мир лишается и пищи, и новых побегов на древе жизни».

И далее: «Поэзия – это летопись лучших и счастливейших мгновений, пережитых счастливейшими и лучшими умами… В нас проникает словно некое высшее начало; но движения его подобны полету ветра над морем – следы его изглаживаются наступающей затем тишью, оставаясь запечатленными в волнистой ряби прибрежного песка».

Защита поэзии незаметно перерастает в гимн ей, но при этом Шелли, вопреки распространенному мнению, не теряет головы и остается в рамках логики: «Все существует постольку, поскольку воспринимается; во всяком случае, для воспринимающего… Но Поэзия побеждает проклятие, подчиняющее нас случайным впечатлениям бытия… Она переносит нас в мир, по сравнению с которым обыденный мир представляется беспорядочным хаосом. Она воссоздает Вселенную, частицу коей мы оставляем, одновременно ее воспринимая; она очищает наш внутренний мир от налета привычности, затемняющего для нас чудо нашего бытия. Она заставляет нас почувствовать то, что мы воспринимаем, и вообразить то, что мы знаем».

И слова «Поэты – это непризнанные законодатели мира», ударно поставленные в конец трактата – не романтическое преувеличение, они тоже – о вечной сути поэзии.

Но есть в «Защите Поэзии» и еще один фрагмент, которого не должен пропустить внимательный биограф, ибо это, несомненно, сказано с опорой на собственный опыт: «Величайшие поэты были людьми самой незапятнанной добродетели и самой высокой мудрости и – если заглянуть в тайники их жизни – также и самыми счастливыми из людей; исключения – касающиеся тех, кто обладал поэтической способностью в высокой, но не в высочайшей степени, – скорее подтверждают это правило, нежели опровергают его».

Бедный, потерявший семью, родину, детей одного за другим Шелли был, оказывается, счастливейшим из людей, упокой, Господи, его счастливую душу!

«Защита Поэзии» должна была стать манифестом романтизма. Однако этот литературный спор с Пикоком, обещанный Оллиеру в виде эссе для его «Литературных мелочей», так разросся, что, когда была закончена первая, огромная по размерам часть, журнал уже прекратил свое существование. Трактат Шелли слишком долго оставался под спудом (был опубликован лишь в 1840 году), чтобы сыграть роль, подобную той, какую сыграло предисловие Гюго к «Кромвелю». Тем не менее принципиальное значение трактата Шелли чрезвычайно велико.

Жизнь, облагороженная высокой целью, была равна поэзии, миг – веку, Шелли бесстрашно смотрел в будущее.

Глава IX

1

Супруги Шелли, перебравшиеся в Пизу, поселились на берегу Арно в доме с мезонином и несколькими просторными комнатами, пышно именуемом Палаццо де Чиза. «У нас теперь два камина и все окна выходят на юг», – радовался Шелли, настрадавшийся от зимних холодов во Флоренции, отмечая это обстоятельство особо. К ним сразу же присоединился бывший школьный товарищ Шелли, его кузен Томас Медвин, недавно закончивший службу в Индии и путешествующий теперь по Европе.

Они были первыми из той группы, которую год спустя новый друг и почитатель Шелли Эдвард Трелони назовет «пизанским кругом», и это название, закрепившись в литературе, дойдет до нас.

«Сейчас я читаю одних только греков и испанцев. Платон и Кальдерон стали моими божествами. Вечером Медвин очень интересно рассказывает нам о внутренних областях Индии; мы вместе с ним начинаем изучать арабский, а Мери вернулась к изучению греческого. Сейчас она много работает над новым романом о нравах средневековой Италии[74], которые она выкапывает из десятков старых книг. Я считаю, что он произведет впечатление», – так начиналась жизнь в Пизе.