История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Поэт обращается к духу красоты, который освещает всё, на что проливает он свой свет – человеческую мысль и человеческую плоть. Только этот свет придает прелесть «беспокойному сну жизни». Еще в ранней юности поэт поклялся посвятить все силы духу красоты. Он никогда и никуда не уходил от главной задачи своей жизни – заставить красоту просветить и возвысить человека. Шелли всегда прославлял и утверждал красоту как свой этический идеал. Идеал этот он выстрадал, пронес сквозь гонения, клевету, сквозь социальный и литературный остракизм.

«О, дух красоты! Ты сочувствие, которое видим мы в глазах любящих нас, ты пища для человеческих размышлений, ты подобие темноты, которая так необходима для гаснущего пламени. Не уходи даже тогда, когда появляется твоя тень, пусть твой свет и твоя тень сосуществуют. Не уходи, чтобы тьма могилы не стала явью».

О, Гений Красоты, играющий окраской,
Ты освещаешь все, на что уронишь свет.
Куда же ты ушел? Тебя меж нами нет!
Ты в помыслах людей живешь минутной сказкой.

Ты нас к туманности унес

И позабыл в долине слёз,
Чтоб люди плакали, обманутые лаской.
Зачем? – Но чей узнает взор,
Зачем вон там, средь дальних гор,
Нам светит радуга бессменно,
Зачем над нами вечный гнет,
Зачем все пусто, все мгновенно,
И дух людской к чему идет,
И любит, и дрожит, и падает, и ждет?
…
Когда полдневный час проходит, день – яснее,
Торжественней лазурь, – и есть покой в мечтах
Прозрачной осени, в желтеющих листах
Живет гармония, что летних трав пышнее, –
Как будто не было ее,
Когда призвание свое
Еще не понял мир, в восторгах цепенея,
Мой полдень канул; власть твоя
Зажгла в нем правду бытия.
О, дай мне вечер тихий, ясный,
О, дай в тебе себя забыть,
Хочу всегда, о Дух прекрасный,
Предназначенью верным быть, –
Бояться лишь себя и всех людей любить![30]

4

Вернувшись из путешествия, оба поэта решили покинуть временное пристанище – гостиницу.

Шелли с семьей перебрались в снятый на лето коттедж на другую сторону озера, откуда открывался вид на «мрачную, величественную Юру». Домик был отделен от воды только маленьким садом. Байрон – в гораздо более пышное жилище, виллу Диодати; в XVII веке здесь жил женевский профессор теологии, и дом носил его имя. С тех пор как в 1639 году в гостях у профессора побывал сам Мильтон, дом стал местом паломничества англичан. Вилла располагалась неподалеку от домика Шелли – выше по склону, сплошь поросшему виноградниками. Здесь Байрон вернулся к «Чайльд-Гарольду» и буквально в один присест написал третью песню. «В поэзии я подобен тигру, – говорит он о себе, – если не удается настигнуть добычу первым прыжком, я ухожу назад в чащу. Я не делаю второго. Я не могу исправлять, хотел бы, но не могу».

Шелли считал Байрона одним из величайших поэтов века. В могучем ритме, неудержимом поэтическом потоке новой песни «Чайльд-Гарольда» он явственно улавливал «дыхание гения» и по своей прирожденной скромности даже не помышлял о возможном творческом поединке. Шелли сетовал лишь на то, что байроновский гений чересчур зловещ и погружен в пучины собственных страстей; если бы Байрон направил свои интересы на высокие моральные цели, то во многом содействовал бы воцарению на земле истины и справедливости.

Каждый вечер Клер отправлялась на виллу Диодати. Она переписывала стихи Альбе, пела ему, подыгрывая себе на гитаре. Байрон сразу же попадал под обаяние ее голоса, который казался ему музыкой воды и деревьев. Вечерами они прогуливались вдоль озера – над ними парили ослепительные вершины Альп, у ног едва плескалось озеро. Жители Женевы, уже наслышанные об их отношениях, следили за знаменитым поэтом и его подругой: в подзорные трубы противоположный берег отлично просматривался.

«Вас часто видят ночью у озера и всегда в сопровождении белого призрака», – как-то сказала Байрону одна из его женевских знакомых. «Да, это моя собака», – шутка была поистине байроновской, дальнейших вопросов не последовало.